Исторические рассказы и биографии - Разин Алексей - Страница 8

В такое-то ужасное время жил Данте, и все события с животворной силой отражались в его пламенной душе. Во всем величии своего гения, стоя над клокочущей бездной современных несчастий, Данте один прислушивался ко всем стонам, взвешивал печали, изучал рыдания, сочувствовал вздохам. Потом, узнав имена, предаваемые проклятию, услышав тягостные обвинения, тяготевшие над известнейшими современными лицами, собрав в великой душе своей слезы целого поколения, он понял Ад и создал под этим именем великую поэму.

Не мудрено, что в это время чело его было так страшно бледно и взгляд такой мертвый, что дети смотрели на него с ужасом, а матери говорили им: «Смотрите, смотрите! Вон он пришел из ада!» Может быть, он думал в эти минуты, кому и как он в кровь избичует лице своим кованым стихом и чьи опозоренные имена он пригвоздит рифмою к адским безднам.

Флорентийская республика едва ли не больше всех других в Италии страдала от междоусобий и беспрестанных ссор между партиями, изредка отдыхая и потом снова погружаясь в кровопролития. В конце ХIII века во Флоренции власть была в руках Гвельфов, народной партии, бывшей под покровительством папы. Начальники противной партии, в изгнании, составляли бесплодные и бессильные заговоры. Казалось бы Флоренция, почти в безопасности со стороны Гибеллинов, могла наслаждаться миром. Но время было не такое, чтобы можно было думать о прочном мире. Республике принадлежал небольшой городок Пистойя, лежащий верстах в тридцати пяти на северо-запад от Флоренции. Там жили два семейства, происходившие от одного деда, по фамилии Канчиеллари; по-видимому жили они согласно, а в самом деле, завидовали одно другому во влиянии на сограждан. Главою одного семейства был Гульельмо, а другого Бертукка, оба Канчиеллари. Однажды вечером Лоро, сын Гульельмо, и Джери, сын Бертукки, занимались фехтованьем. Все шло хорошо сначала, но потом один из них задел другого не совсем нежно; тот отвечал ударом побольнее и получил еще удар. Молодым людям разгорячиться недолго; они обменялись несколькими жесткими словами, и Лоро нанес Джери удар почти до крови. Расстались они не совсем дружески. Лоро, придя домой, рассказал своему отцу, как что было, и раздосадованный отец приказал ему тотчас же идти к Бертукке и извиниться. Бортукка был характера крутого и заносчивого; он приказал своим людям схватить Лоро и тут же топором отрубить бедному мальчику кисть правой руки, положа ее на колено. Лоро скрепился и не крикнул. Хотя кровь текла ручьем из отрубленной руки, однако у него было еще столько силы, что он дошел домой. Там он показал отцу окровавленный остаток руки и сказал только: «Бертукка». Старый Гульельмо заревел, как раненый лев, и вышел из дому, опьяненный бешенством, оставив безрукого сына на попечение женщин и врача. Второпях созвал он, сколько успел, родственников, друзей, союзников, и всех, кто сколько-нибудь от него зависел. Собралась большая вооруженная ватага. С своей стороны, Бертукка тоже созвал своих приверженцев и ночью при свете факелов и двух пожаров произошла ужаснейшая свалка. Было много убитых, много раненых; многие поклялись мстить за своих родных и друзей, и на другой день несколько человек найдено зарезанными на улицах, в домах, на мосту. На третий день опять драка и еще несколько пожаров. Междоусобие не прекращалось и конца ему не было видно.

У прадеда Канчиеллари было две жены, одна после другой; у каждой были дети, а потом внуки и правнуки, так что и составились две отдельные линии, представителями которых были Гульельмо и Бертукка. Одна из двух прабабушек называлась Бьянка. Гульельмо, происходивший от нее, стал называть себя и всю свою партию белыми, а противная партия, для противоположности, называла себя черными.

Во время одного из редких перемирий между белыми и черными, решено было, что уж довольно драться, что лучше обратиться к Флоренции, и дать ей рассудить эту ссору. Флорентийцы, вместо того, чтобы унять ссору, сами приняли в ней участие и скоро сами Гвельфы разделились на черных и белых.

Сторону белых приняли те Гвельфы, которые держались народной партии. Предводителем их был Виери ди Черки, человек храбрый, богатый, любимый народом за щедрость и ласковое обращение.

На стороне черных собралось все старинное дворянство, которое отстаивало свои прежние привилегии против народа, не переходя однако же на сторону Гибеллинов, не любимых за то, что они постоянно призывали на Италию вооруженных иноземцев. Данте, по своим убеждениям и привязанностям принадлежал к партии черных. Начальник ее, Корсо Донати, был его родственником и сверх того был человек необыкновенно замечательный по блестящим качествам своего ума, характера и красноречия. Данте любил его потому, что был поклонником всего прекрасного.

После нескольких кровавых встреч, партия белых, народная партия, взяла верх над черными. Сделано было несколько постановлений, которыми все старинное дворянство исключалось из управления; положено было, что нельзя выбирать синьоров, то есть правительственных лиц, из семейств грандов, а только из народа, именно, из людей, записанных в какой-нибудь цех. Еще положено было, что ежели гранд обидит пополана, то есть, кого-нибудь из народа, то обидчик изгоняется, а дом его предается огню и разрушению. Для довершения несправедливости, не требовалось даже свидетеля обиды для того, чтобы можно было произнести приговор над личностью и имением гранда. Такой порядок вещей или, точнее сказать, беспорядок, не мог долго существовать; потому что без справедливости рано, или поздно гибнут и люди, и народы.

Чтобы принять участие в делах, Данте, принадлежащий к числу грандов, должен был записаться в какой-нибудь цех, и по просьбе его, был принят в цех докторов и аптекарей. Он был записан таким образом: «Данте Алигьери, Флорентийский поэт». Из этого уже видно, чем был известен Данте, прежде чем принял участие в общественных делах. Вступлением своим в цех Данте открыл себе дорогу ко всем почестям: он мог даже достигнуть звания Гонфалоньера, то есть, главного лица, председателя республики.

В самом деле, с тех пор правительство не принимало никакого важного решения, не встречало никакого иноземного посла, не отвечало такому послу ничего, не посоветовавшись с Данте. «В нем вера всего общества, в нем общая надежда; в нем разрешаются все возможные трудности» — говорит Бокаччио, знаменитый писатель и биограф Данте.

С 1293 до 1300 года Данте был четырнадцать раз отправляем в качестве посланника к разным соседним и дальним владетелям, для решения вопросов, касавшихся республики. Тогда посланники были не то, что теперь; тогда посланник садился верхом и отправлялся, куда надобно было, один, без свиты, приезжал, оканчивал данное поручение и возвращался домой точно так же, как уезжал один, верхом. Знаменитый Макиавель, часто бывший посланником еще через два столетия после Данте, отправлялся в путь, только что получал предписание: Nicolo, tu cavalcherai (Николай, ты поедешь).

В 1300 году, именно, в обычный день гулянья, первого мая, среди многочисленной толпы, группа гуляющих из партии белых задела, нарочно, или нет, не известно, несколько молодых людей, принадлежащих к партии черных. После нескольких грубых слов с той и другой стороны, обе партии схватились за шпаги и за топоры, и кровь потекла. Весь город разделился на два неприязненные лагеря. Потом в продолжение полутора месяца сряду беспрестанно надо было ждать всеобщего кровопролития.

При таком-то напряженном положении дел Данте был избран в приоры, которых было всего восемь, во главе управления. Ему было тогда тридцать пять лет. Уже и прежде Данте имел влияние на дела, если не политическим местом своим, то умом; а тут он почти один стал управлять делами. Происхождением он был Гвельф, по наклонностям принадлежал к партии белых; но он не мог управлять несправедливо, потому что понимал великость своего назначения и нравственную ответственность, которая лежала на нем одном.

Флоренция понимала все опасности, которые скопились вокруг нее, и потому выбрала себе главою Данте, поэта, самый обширный и твердый ум того времени. Беспристрастие, одушевлявшее Данте, одно только могло спасти республику, если в те печальные времена было для Флоренции какое-нибудь спасение.