Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович - Страница 30

Рассказы затянулись до глубокой ночи.

Утром Гурьян уезжал на завод.

— Ну, прощай, не балуй зря, — сказал он Могусюмке. — Если опять будут разговоры — слушай, на ус мотай, а сам не попадайся.

— А знаешь, что-то мне нехорошо сегодня, сердце мое болит, — прощаясь, сказал ему Могусюмка. И он улыбнулся доброй, кроткой улыбкой. Взор его был чист и полон грусти.

— Какая может быть беда?

— Не знаю. Может быть, полиция на заводе? Смотри, чтобы тебя не схватили. Сердце мое болит. Кажется, что я не увижу тебя...

— Бог с тобой! Бог милостив, вернусь жив и невредим.

— Скоро сабантуй, — сказал Могусюмка. — Возвращайся скорей.

— Гуляй без меня, если не дождешься.

Гурьян обнял Могусюмку и поцеловал его.

На завод ему хотелось, но речи Могусюма встревожили его. Он заметил вчера, как огорчили друга рассказы Бикбая.

— Ну, ничего, бог даст, вернусь скоро... Родня, поди, не очень меня ждет.

Гурьян уехал.

Вскоре он подъехал к гребню хребта, и чем ближе был пролом в гребне, тем больше думал Гурьян о заводе, о том, как его примут там родные, как он подъедет, можно ли осмелиться заехать к ним средь бела дня. Но родные уже не казались ему такими желанными, как в то время, когда смотрел он со степи на горы.

Пришло ему на миг в голову, не зря ли бросил Могусюмку, когда тот в таких раздумьях. Не вернуться ли? Гурьян решил с пути не возвращаться и на заводе не задерживаться.

***

Могусюмка, возвратившись в дом Абкадыра, задумался. Снова он вспомнил речи Рахима.

Вошел Абкадыр. Он с женой ездил доить кобылиц. Абкадыр веселый, с красным худым лицом, с кнутом в руках, в шерстяном чепане до пят.

— Сейчас встретил бояра Исхака, — сказал он.

Исхак жил под горой, с другой стороны ее. По словам хозяина, он уже перегнал табуны на летнюю кочевку, но зачем-то приезжал к себе домой.

Абкадыр рассказал, что у Исхака три дома, восемь табунов лошадей, баранов столько, что не сосчитать.

— Четыре жены! — сказал он, усмехаясь.

Не раз замечал Могусюмка, что в народе не любят тех, у кого по нескольку жен, смеются как над жадными дураками, которые хватают куски, а проглотить не могут.

Пришел Бикбай.

— А вы слышали, — спросил Могусюмка, — что появился странник с Востока?

— Нет.

— Собирает на магометанское государство и хочет подымать восстание против русских. Что вы думаете?

Дряблая шея Бикбая в глубокой сетке черных морщин дрогнула. Голова у него затряслась.

— Как это устроить государство? — заговорил Абкадыр. — Кто же будет царем? Ты? Или Курбан? Или наш бояр Исхак?

Башкиры выслушали Могусюмкины рассказы со вниманием, иногда переглядывались, насмешка являлась во взоре Абкадыра, страх в глазах Бикбая.

Во время разговора Абкадыр снял с гвоздя фуражку своего сына, повертел в руках, сдул пыль с козырька и бережно повесил на место и долго смотрел на нее снизу.

— Хорошая фуражка? — спросил он Могусюмку.

— Неплохая! — ответил башлык.

— А кобылицы уже доятся, уже трава в долинах есть, — заговорил Абкадыр, подымаясь. — Исхак у меня никак не может одну кобылу отнять. Он просит: продай... Хочешь, покажу тебе мою лучшую кобылу? А я Исхаку не уступаю!

Глава 21

САБАНТУЙ

Лето наступило.

Как-то сразу начались жаркие дни. Кумыс уже есть, хлеба посеяны.

Гурьян еще не вернулся. Башкиры переехали в летние жилища, в долину.

Могусюмка отправился с Бикбаем, Хибеткой и Абкадыром на древний праздник сабантуй.

Ярко зеленеет свежая трава и ярко горит солнце. Множество телег стоит длинными вереницами, и у каждой оглобли подняты вверх. Кажется местами, что это не степь а лес. Звенят боталы, играют гармони, толпы разнаряженных башкирок движутся во все стороны. Десятка два девушек с монистами на груди и на шее, взявшись под руки и голося бойкую плясовую, плывут среди расступившейся толпы, как по улице. Иногда пройдет богатая башкирка с закрытым лицом в сопровождении служанок.

В толпе Могусюмка встретил хабибулинского муллу.

— Я приехал, чтобы встретить тебя здесь. Рахим ждет тебя...

Мулла сказал, как найти Рахима.

«Но что-то Хурмат долго не возвращается?» — думал Могусюм.

***

Курбан-бай, потный от натуги, в черном сюртуке, при крахмальном воротничке и галстуке, и в тюбетейке, устанавливает фотографический аппарат напротив группы башкирских старшин.

Старшины — здоровые, рослые, один другого толще, некоторые с медалями, висящими на серебряных цепочках, как кресты у попов, одни в сюртуках, другие в халатах, а третьи и в том и в другом, — уселись и строго и упрямо уставились на аппарат.

Это люди отменно терпеливые, и они уже давно приготовились и не шелохнутся, но Курбан все не снимает. Стоит ему засунуть голову под черное покрывало, как является новая мысль, которую он не может тут же не высказать.

— Поднимите головы повыше, — волнуется Курбан-бай, выглядывая из-под черной тряпки. — Терпите! Долго надо ждать, тогда хорошо получится. Это редкий аппарат, не во всяком городе есть. Я его купил и привез на особой телеге осторожно. На сабантуе будет сам губернатор, — продолжает Курбан, — представим ему свидетельство процветания башкирского народа. Пусть увидит благоденствие мусульман под скипетром и державой его императорского величества государя Александра Николаевича. Сегодня русских много приехало, и дружество будет... Терпите, не шевелитесь! В городе даже деревяшки кладут под воротник, чтобы голова не валилась, когда снимают. Рожу подымите, я вам говорю! — вдруг с яростью кричит Курбан на одного из старшин. — Приготовиться надо! Теперь не шевелитесь! Долго терпите. Кто пошевелится, у того две-три головы будет.

Аппарат, привезенный Курбаном с большим трудом и предосторожностями, вызывает всеобщее удивление. Собралась толпа зрителей.

— Что это за махину поставили? — спрашивают люди.

Курбан купил аппарат на выставке в Нижнем Новгороде. Впервые он увидел подобную штуку в Оренбурге у губернатора, который и объяснил Курбану, как делается дагерротип.

— Это аппарат. Дагерротип делает, лицо снимает и плечи, и грудь, башку, — объясняет бай любопытным. — Очень дорого стоит. Из чужого государства! Немецкий аппарат.

Курбан — жох мужик, но он красноречив и склонен к фантазиям, чем отличается от других богачей. И будучи человеком деловым, он, осуществляя свои замыслы, придает им вид человеколюбия. Он грамотен по-русски и не чуждается ничего нового. Например, первым из башкир собирается завести локомобиль на прииске. Теперь купил фотографический аппарат и, как оказывается, тоже не зря, а чтобы представить губернатору полную картину благоденствия и процветания башкирского народа.

Он опять залез под тряпку и долго не вылезал на этот раз. Старшины не знали, как быть, и один из них, старый и почтенный, зевнул во весь рот, показывая желтые крепкие зубы.

— Готово! — объявил Курбан несколько смущенно.

Курбан долго не решался снимать и, наконец, снял, но смущался, не зная, хорошо ли получится, достойно ли — люди все же почтенные, хотя и бранил их, пока снимал.

Теперь, следуя замыслу, он хотел запечатлеть то уважение, которое башкирский народ питает к начальству. Он пригласил одного из урядников и заставил солидного и важного старшину сниматься с ним рядом, а сам опять полез под тряпку, опять, выглядывая из-под нее, философствовал и делал снимающимся наставления по-башкирски и по-русски, благо оба понимали и так и этак.

— Еще надо? — спрашивал его толстый старик старшина, готовый сидеть рядом с полицейским урядником сколько угодно.

— Надо, надо! — кричал Курбан.

— Ну давай! — говорил старшина.

— Давай, — соглашался подвыпивший полицейский.

Курбан желал снять такую сцену для губернатора, надеясь, что тот развеселится. Все же снимок будет показывать преданность башкир порядку и расположение власти к башкирам.