Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович - Страница 52

— Гурьяном прозываюсь, — нехотя ответил Гурьяныч.

— А по батюшке?

— Да... Иванычем... — соврал мужик.

— Вы сам, конечно, заводской рабочий?

— Да нет, я в полесовщиках теперь.

— Ну, это неважно, я не к тому... Ну так вот, Гурьян Иваныч, я хочу сказать, что при той привычке к заводскому труду, что есть у здешних людей, при тех навыках и при наших запасах руды и леса здесь можно выплавлять множество железа, можно свои машины делать из здешней стали, как где-нибудь в Германии. Разве здешних рабочих нельзя научить делать сложные машины? Конечно, все это не сразу, нужны хорошие дороги, общее развитие промышленности.

— Кто ж нас, барин, темных послушает, — перебил его дедушка Филат.

— Кто послушает? Вы теперь не крепостные, а свободные люди. Заставьте уважать себя.

— Это только так говорится, — отозвался Филат. — При крепостном-то спокойнее было. А теперь машинами загадят весь завод. Мы и без машин сколько надо произвели бы, постарались.

— Вот видишь, как он рассуждает, — сказал Пастухов, обращаясь к Гурьянычу. — А разве нельзя добиться, чтобы не увольняли рабочих, чтобы не урезали запашки, чтобы не увеличили плату? Вот стоите же вы крепко, когда вас хотят утеснить с землей? Ведь машиной и хозяину выгодней работать и рабочему можно больше платить. Надо уметь за себя говорить. Вот рассказывают, что еще при крепостном, если были недовольны чем-нибудь, то говорили: баста...

— А что, барин, когда сход? — спросил Волков.

— Да, говорят, скоро будет, — ответил учитель. — Управляющий грозится, что взыщет деньги за землю...

Никто не ответил, хотя учитель явно был за рабочих. Чеканников и Загребин поднялись.

— Ну, нам пора! — сказал Волков. — Мы мимо ехали, утром на работу.

— Завод доламывать, — добавил Чеканников.

Рабочие взяли ружья и вышли. Все трое приехали на курень верхами. В здешних горных местах все хорошо ездили на лошадях.

Когда гости уехали, в землянке все улеглись и свет погасили. Гурьян вдруг спросил Пастухова, не может ли он рассказать, какие видел заводы.

Учитель начал рассказывать про Москву и Петербург, потом про металлургию в Германии и Англии, перешел на рабочее движение, заговорил о забастовках. Сказал, что вообще со временем все заводы, леса и земли перейдут в собственность народа.

Тут дед Филат не выдержал, слез с лавки и зажег лучину. Пошли споры и расспросы.

— Ведь хозяева меняются, а завод и вы, его жители, не меняетесь. Завод-то, по сути дела, ваш, а не хозяйский.

Утром лил дождь. Дорога размокла. Варвара предложила довезти Пастухова на телеге.

— Конечно, — обрадовался тот. — Кто-нибудь из мужиков поедет?

— Да нет уж, я сама.

— Зачем же, у тебя теперь есть люди?

— Нет уж, пусть сидят дома, — уклончиво ответила Варвара. — Мне надо самой...

Поехали в телеге. Дорога шла по размокшей глине, между стен векового соснового леса. Дождь шумел, и ветер волнами ходил в вершинах сосен.

— Славный мужик этот Гурьян Иваныч, — сказал Пастухов.

Он заметил вчера, что рабочие разговаривают с ним так почтительно, словно он старший. Учитель решил, что это в самом деле полесовщик, которого боятся.

— Неужто славный? — взмахнувши кнутом, спросила Варвара через некоторое время.

— Да, и не глупый! Откуда он?

Варвара отвернулась, не отвечая. Она была тронута таким отзывом. Ей очень хотелось поговрить о Гурьяне.

Пастухову же показалось, что она не хочет разговаривать: может быть, тут какие-то личные дела причиной. Однако он не заметил вчера никаких особенных любезностей в обращении ее с этим человеком.

— Ведь это, барин, Гурьяныч, — вдруг молвила Варвара, оборачиваясь, тоном печального признания, и во взгляде ее выражена была и тревога и надежда. — Он не Гурьян Иваныч, а Гурьян Гурьяныч.

Она знала Пастухова и его жену, верила, как своему, родному человеку.

— Гурьяныч? — Пастухов даже поперхнулся. Как же это он сам не догадался, что с ним толковал бывший кричный мастер! — А я сначала принял его за твоего рабочего.

— Нет, он не рабочий... Переночует да уйдет, — ответила Варвара, не желавшая признаваться, что Гурьян живет у нее. — А может, и задержится. Будет работать, так пусть живет, — добавила она, вдруг решивши, что нечего скрываться, тем более от такого человека, как Иван Кузьмич. — Ведь они о машинах не спорят. Они землю не хотят брать; боятся, что народ опять крепостным станет, попадет под помещика, если землю возьмет.

Пастухов подумал, что все-таки рабочие ему не доверяют, считают его чужим, барином, хотя он всей душой за них и учит их детей. «Это беда русского народа, не умеет друга от врага отличить, — думал он. — Ведь у меня отец тоже был простой мужик и тоже спорил с помещиком. Разве я стал барином оттого, что получил образование? Самую образованность считают признаком барства! Как тут быть, как добиваться доверия?»

— Неужели опять попадет народ под помещика, если землю примут? — спросила Варвара. — Как, Иван Кузьмич?

— Нет, уж крепостному не бывать. Но, вообще-то говоря, они правы по-своему. Зачем попадать в зависимость, окажутся потом в вечном долгу.

— Как ты говоришь, Иван Кузьмич, что крепостному не бывать? А вот у нас люди толкуют другое, что такие законы не зря.

Пастухов замечал, что народ как-то еще не совсем верит в свою «волю», считает «манифест» новым подвохом, обманом. «Привыкли, что все новые и новые кандалы на них хотят надеть», — думал учитель.

— Гурьяныч — бывалый человек, он много горя повидал, — молвила Варвара и взмахнула кнутом.

Глава 32

В ДОМЕ УПРАВЛЯЮЩЕГО

Жалобщиков приняли в кабинете. Горный инспектор Иванов — лет пятидесяти, в зеленоватом мундире с бархатным воротником, с лысиной в темных волосах, с полной физиономией и с маленькими, немного заплывшими глазами, смотрел строго и внимательно и казался докой.

Тут же инженер Верб — управляющий, великан с рыжеватыми жесткими бровями, широким, сильным лицом, с тяжелым нависшим лбом, сильными челюстями.

Оказалось, что жалобе дали ход. Губернатор послал инспектора на горные заводы, чтобы все обследовать и представить отчет.

Инспектор записал имена и фамилии жалобщиков и род их занятий и попросил рассказать, в чем суть их недовольства, так как из жалобы это не представляется ясным.

Верб держал сигару в замершей руке. Лицо его было совершенно спокойно, хотя эти разговоры, сама жалоба и приезд инспектора были неожиданностью. Он полагал, что волнения рабочих неизбежны в подобных случаях, когда происходит переоборудование завода, и что нечего церемониться там, где работают допотопными методами. Однако он достаточно благоразумен и готов послушать, не скажут ли жалобщики чего-либо основательного, что стоит принять во внимание. Ведь эти люди знали местные условия; конечно, у них нет широкого взгляда, но они, быть может, пригодятся еще. Однако выказывать своего интереса к ним или идти на какие-либо уступки управляющий не желал уже по одному тому, что действия свои считал совершенно правильными.

Молодой купец Булавин производил и на Верба и на Иванова приятное впечатление. Они и приняли его гораздо любезнее, чем учителя и Рябова, и, обращаясь, называли его господином Булавиным. Но Захар стоял на своем твердо. Он сказал, что жалоба писана не зря, что в ней все сказано ясно, что нельзя заводских крестьян лишать покосов и запашек: они могут уйти. А ведь завод имеет превосходных рабочих, родившихся и выросших тут, мастерство которых известно.

— России надо сохранять все, что воспитано в народе веками, заговорил Пастухов, — а не уничтожать при каждом историческом повороте. Наше презрение к своему народу и к навыкам его труда граничит с варварством. Образованный, патриотически настроенный хозяин не может желать, чтобы его родной народ забыл свое мастерство.

Тут Иванов сильно смутился, когда Иван Кузьмич помянул про Россию и про родной народ и про патриотически настроенного хозяина, так как не знал, русский ли Верб, и не обидится ли он. Уж очень резко сказал Пастухов и, кажется, в пику управляющему.