Клевета - Фэйзер Джейн - Страница 49

Впервые она увидела его по приезде мужа в Беллер: Оливье как тень ходил за лордом де Жерве и всюду совал свой нос. С тех пор Магдален встречала его лишь от случая к случаю. Это был тип человека, о котором помнишь, пока его видишь, а затем он напрочь выпадает из памяти — вплоть до следующего своего появления.

За тяжелой дубовой дверью Гай бросил в руки Оливье пузатый кошелек.

— Надеюсь, тебе удастся заполучить место в свите нашего бесценного гостя?

— Без сомнения, милорд, — с холодной усмешкой ответил Оливье, взвешивая на ладони кошель. — Мне стоило немалых трудов расположить к себе сердце прачки из свиты сьёра д'Ориака. Она уже знает, что я очень недоволен своей нынешней работой и…

Он пожал костлявыми плечами и вздохнул.

— Полагаю, она будет счастлива вновь увидеть меня. Она же поможет мне найти работу на кухне на время их пребывания в Париже.

— Ты уверен, что не попал на заметку к Шарлю д'Ориаку? Я совсем не хочу, чтобы ты подвергал себя ненужному риску, — хмуро сказал Гай.

Оливье отрицательно покачал головой.

— Он не тот человек, который толчется на кухне, милорд. А слуги все похожи один на другого, и нанимать их — дело камергера. Сомневаюсь, что сьёр когда-нибудь обратит на меня внимание.

Гай кивнул. Бродячие работники, хватающиеся за любую домашнюю или черную работу, были обычным явлением, и владелец имения никогда не опускался до того, чтобы лично якшаться с ними — исключая те случаи, когда проступок слуги вынуждал господина выступать в роли судьи. Так что Шарль д'Ориак едва ли опознает Оливье.

— Ладно, но держи ухо востро.

— Сколько мне околачиваться в свите сьёра?

— Пока не узнаешь что-то такое, о чем потребуется сообщить мне лично, — проговорил Гай, подойдя к окну и глядя на равнину. — Самое важное, о чем я хотел бы знать: что они замыслили в отношении леди Магдален. Узнай все, что может представлять для меня ценность, — об этом я предоставляю судить тебе самому, Оливье.

— Сообщения пересылать обычным путем?

Гай снова кивнул.

— Менестрели, пилигримы, трубадуры — удобный способ пересылки известий; их так много, и они повсюду. Во всяком случае, по прошлому опыту мы можем вполне доверять такому каналу.

Он проводил Оливье до двери и улыбкой пригласил Магдален, которая стояла в коридоре, воинственно сверкая глазами.

— Прошу прощения, что заставил вас ждать за дверью, — обратился к ней Гай. Но мне надо было срочно обсудить с Оливье вопрос частного свойства.

— Готова в это поверить, милорд, — произнесла она довольно жестко, и вошла в комнату. — О чем вы желали поговорить со мной?

— О, сразу с места в карьер! — он заключил ее в объятия и пальцем приподнял подбородок. — А ты сама не догадываешься?

— До меня дошло, что я на редкость глупо вела себя в саду, — сказала она, чувствуя, как вся ее серьезность тает под лучами его улыбки.

— А я напрочь лишился чувства юмора, — он пальцем очертил контур ее губ. — Между тем в тебе всего лишь била ключом радость жизни.

— О, — Магдален быстро укусила кончик его пальца. — А мне уже начало казаться, что я вела себя как капризный и надоедливый ребенок.

Он засмеялся.

— Мне тоже так казалось вначале, но потом я сменил точку зрения… Мне так не хватало тебя сегодня утром, когда я проснулся.

— Я просто не хотела тревожить твой сон. Ты поздно лег этой ночью.

— Нужно было много сделать… Что такое, любовь моя?

Лицо ее неожиданно изменилось, приняв выражение недоумения и замешательства.

— Не понимаю, — проговорила она медленно, глядя вниз, рука ее скользнула к животу. Странное слабое трепетание, похожее на трепетанье птичьих крыльев, вновь дало о себе знать. Какое-то слабое движение ощутила Магдален в глубинах своего тела. Она подняла голову, ее глаза стали круглыми от изумления. — Ребенок пошевелился, Гай.

Тоже изумленный, он нежно дотронулся рукой до ее живота.

— Но как это можно почувствовать? — спросил он и с недоверчивой улыбкой покачал головой.

— Скоро и ты почувствуешь, — сказала она. — Наше дитя растет прямо на глазах, любовь моя.

— Брат Феликс скоро должен вернуться, отец настоятель.

— Надеюсь, что новости, которые он принесет, прольют бальзам на душу нашего бедного гостя, — аббат неторопливо прохаживался по мощеной террасе, разглядывая зеленеющие внизу грядки с овощами. — Такое впечатление, что силы к нему возвращаются с каждой минутой.

Он кивнул в сторону мужчины в шерстяном облачении, выдававшем человека светского, который легкими, ритмичными движениями мотыги вскапывал грядки в монастырском огороде.

— Этот юноша, видимо, привык обращаться с мечом, а не с мотыгой, — заметил монах. — Он молод и крепок, и в его возрасте люди быстро излечиваются от ран, даже если они столь страшны, как у него.

— На все воля Господня, Арман, — мягко поправил аббат. — Кроме того, я сомневаюсь, что его молодости и силы оказалось бы достаточно для того, чтобы преодолеть ранения, если бы не твои заботы и снадобья.

Брат Арман ответил, как и подобает:

— На все Божий промысел, отец настоятель, и мои снадобья могли подействовать только с благословения Господа нашего.

— Воистину так, — спокойно кивнул аббат. — И все-таки, я полагаю, у нашего гостя есть основания быть тебе признательным.

И он повернулся к большому серому каменному зданию аббатства, высокие стены которого, казалось, подпирают небо. Последние лучи заходящего зимнего солнца озарили изящные аркады на четырехугольной площади, по краям которой вознеслись четыре башни.

Зрелище это всегда поднимало настроение отца настоятеля, и он минуту любовался им, потом набросил на плечи плащ.

— Мне надо поговорить с братом Гаретом о паломниках, прибывающих из Кентербери. Он сомневается, что мы сможем всех их разместить подобающим образом.

Аббат улыбнулся улыбкой человека, отвыкшего от мирских забот.

— Брага Гарета всегда волнует, что среди паломников есть женщины. Ему все время кажется, что между гостевыми комнатами начнутся неуместные хождения, если, конечно, вовремя не проявить бдительность. Я постараюсь убедить его, что святой молитвы вполне хватит, чтобы уберечь дух нашей братии от искушения.

Аббат удалился, неторопливо постукивая посохом, и его плащ трепало на резком февральском ветру, усиливавшемся с закатом холодного ослепительного зимнего диска.

Брат Арман по-прежнему следил за работой огородника, опытным глазом отмечая каждую неловкость его движений, каждую остановку, которую тот делал, чтобы перевести дыхание. Прошло семь месяцев, как угольщик из аббатства приволок на себе бездыханное тело юноши, найденное им в лесу — тот был так близок к смерти, что выздоровление его казалось просто невозможным.

Опознать незнакомца не смог никто. Он был разут и раздет разбойниками, и из всей одежды на нем остались лишь рубашка да рейтузы. Впрочем, брату Арману сразу же бросились в глаза твердые мускулы, мозоли на руках, ярко выраженная округлость мышц на правой руке — все это выдавало в нем рыцаря, не расстававшегося с мечом. Его разорванная и окровавленная рубашка была сшита из тончайшего батиста, а манжеты и воротник отделаны изящным кружевом. Само собой напрашивался вывод, что неизвестный происходит из знатного рода и стал жертвой разбойничьего нападения.

Монахи не верили, что юноша выживет, но организм его проявил удивительное упорство. Лишь изредка, приходя в сознание, он с доверчивостью ребенка позволял себя кормить, умывать, со стоическим мужеством воина переносил мучения, которые причиняло ему изуродованное тело.

Стемнело. Зазвонил колокол, сзывая в часовню на вечерню всех обитателей аббатства: монахов, паломников и просто случайных путников, нашедших здесь приют. Вечерний холод вряд ли был полезен для человека, только что поднявшегося с больничной постели, и брат Арман окликнул своего подопечного.

Эдмунд де Бресс поднял голову на крик Армана и приветственно помахал рукой. Отставив мотыгу, он неохотно оторвался от того наслаждения, которое получал от физической работы: нехитрое это занятие наполняло его радостью жизни, позволяя вернуть ощущение целостности, упругости мышц, силу рук и крепость ног. Это было истинным счастьем для человека, еще недавно находившегося на краю смерти.