Маха или история жизни кунички - Зиганшин Камиль Фарухшинович - Страница 4

Трава на месте сражения была уже выбита копытами до земли. От разгоряченных, почерневших от пота тел поднимался пар. С губ хлопьями слетала пена.

Статный пришелец горячился, нападал безостановочно, но чувствовалось, что он выдыхается. Не так стремительны стали атаки, и он едва успевал уворачиваться от ответных ударов. Взмыленные бока ходили ходуном. Розовый язык вывалился наружу; рана на груди кровоточила.

Закаленный в турнирных боях хозяин гарема отбивался хладнокровно. Воспользовавшись тем, что соперник попытался перевести дух, неожиданно мощным броском оттеснил конкурента в кусты и, сделав резкое движение сильной шеей, повалил его наземь. Вскинулся на дыбы. Еще мгновение — затопчет, иссечет пришельца острыми копытами, но бессмысленная жестокость не в чести у животных.

Оставив посрамленного быка, он вернулся в общество притихших маралух, оглашая окрестности ликующим победным кличем. Поверженный соперник медленно поднялся и, не оглядываясь, удалился к глухой старице зализывать раны и восстанавливать силы, питаясь мясистыми стеблями и корневищами сусака[1].

Дни становились все короче, а ночи длиннее и холоднее. В тех местах, где ручей замедлял бег, берега уже обметало узорчатым ледком. Пронизывающий ветер обжигал черные оголенные ветки. Зима стучалась в помертвевший лес.

Высунувшись однажды из дупла, Маха не признала окрестностей. Чего-то белого, незнакомого навалило сразу столько, что тайга совершенно преобразилась. Земля как бы приподнялась, а деревья опустились, стали ниже. Ветви, кусты, валежины, заплыв белым «жиром», растолстели. Нижние лапы елей, согнувшись под тяжестью покрова, образовали покатые шатры — удобные прибежища для обитателей леса.

Маха сначала понюхала, потом полизала белые переливчатые блестки. Осторожно ступила на неслежавшийся пух, попоной укрывавший толстый сук. Он податливо сминался, слегка хрустел и приятно холодил лапки.

Сверху на спину серебром посыпалась кухта[2]. Куница с непривычки поежилась и брезгливо отряхнулась. Упругая волна прокатилась по роскошной зимней шубке, которую теперь тоже было не узнать. Глянцевая ость мягко струилась, мерцала янтарными искорками. Густая подпушь должна была надежно защитить от морозов и ветров.

Сообразив, что теперь лучше ходить понизу, Маха спрыгнула на белый волнистый покров и глубоко погрузилась в мягкую перину. Выбравшись, с удивлением осмотрела ямистый след и, приноравливаясь к снежной рыхлости, отправилась в ельник, где частенько удачно охотилась на рябцов.

Пробегая через бурелом, она столкнулась с ярко-охристым зверьком в черной «маске». Оба замерли, напрягшись, как туго закрученные пружины. Немигающим взглядом долго прощупывали друг друга, старательно цедя носами морозный воздух.

Рыжий колонок был на редкость злобным и агрессивным созданием. Держался вызывающе, однако, уступая Махе в силе, не осмеливался напасть первым. Видя нерешительность дальней «родственницы», он, воинственно выгнув спину, свирепо ощерился и, резко прострекотав, все же сделал несколько устрашающих выпадов. Не довольствуясь этим, обдал куницу скверно пахнущей струёй и только тогда нырнул в снег, где чувствовал себя словно рыба в воде.

Обежав ельник, в котором обычно хоронился табунок рябчиков, Маха с удивлением обнаружила, что лесных курочек, отдыхающих по ночам под прикрытием еловых лап, нигде нет. Не успела поразмыслить над тем, куда могла запропаститься ее любимая добыча, как снег перед ней покрылся белыми снопами взрывов: обдавая куницу искристой пылью, из-под её лап выпархивали рябчики. Встревоженные подозрительным хрустом, они рассаживались на деревьях и, внимательно наблюдая за своим извечным «пастухом», перелетали в глубь леса, как только он пытался приблизиться. Кожистые наросты на лапках рябчиков к зиме отвердели, и птицы без труда могли сидеть даже на обледенелых ветках.

Маха быстро усвоила, что рябцы, набив за день березовыми почками полный зоб, вечером прямо с дерева ныряют в пышные сугробы и сидят там всю ночь, пока восходящее солнце не ослабит мороз. Под снегом тепло и безопасно: к убежищу ни единого следа — попробуй-ка найти! Только опытный глаз может отличить лунку лесной курочки от вмятины, оставленной свалившимся с ветки снежным комом. Научившись распознавать спальни рябчиков, Маха тем не менее за зиму всего несколько раз сумела полакомиться их белым нежным мясом: осторожные птицы делали под снегом боковые ходы, и она зачастую прыгала на пустую лунку.

При неудачной охоте на рябцов или белок куницу выручали мыши. Приблизившись к куче хвороста или валежин, Маха слушала, откуда донесется писк мышиной братии, и, определив это место, исчезала в сугробе, чтобы вскоре появиться с добычей. Пары мышек ей хватало, чтобы насытиться.

В стужу, когда прокалившиеся на морозе стволы звонко лопались, Маха становилась малоподвижной и, если перед этим охота была успешной, не выбиралась из логова сутками.

После одной из таких вынужденных отсидок проголодавшаяся куница заметила лунку непривычно большого размера и, перейдя на мелкий шаг, подкралась к ней. Из-под снега исходил аппетитный запах громадной бурой птицы, которую Махе доводилось видеть на соснах, где та поедала длинную хвою. Это был запах глухаря.

Долго стояла куница с приподнятой лапой. Взволнованно принюхивалась к дразнящему аромату. По телу волнами прокатывалась пьянящая охотничья страсть. Близость добычи манила. И все же, несмотря на голод, Маха робела, догадываясь, какая сила таится в пернатом гиганте. Наконец воспоминание о том, как испуганно отлетали, завидев ее, глухари, придало куничке решимость. Останавливаясь через каждые три-четыре шажка, она подкралась к спальне и, чуть поколебавшись, всё же нырнула в снег.

Застигнутый врасплох петух, энергично хлопая тугими крыльями, выметнулся из сугроба и, обвитый, словно змеей, длинным мускулистым телом Махи, понесся по снежной целине. С трудом оторвался и, лавируя между ветвей, полетел сквозь лес, медленно набирая высоту. Тем временем две пары длинных клыков все глубже вгрызались в его шею.

Пытаясь языком вытолкнуть набившиеся в пасть перья, Маха ослабила хватку. Глухарь в то же мгновенье взмыл вверх и перекувыркнулся в воздухе. Когти охотницы предательски заскользили по плотному оперенью.

Воодушевленный петух принялся закладывать такие крутые виражи и спирали, что куничка едва держалась: полетела было вниз, но в последний миг все-таки исхитрилась вцепиться зубами в длинные хвостовые перья и запустить крючковатые когти в огузок.

Истекая кровью от ран на шее, скованный висевшей на хвосте хищницей, глухарь неуверенно тянул над макушками деревьев. Но и у куницы силы иссякали, мышцы от невероятного напряжения свело болезненной судорогой.

В это время птицу, зацепившуюся крылом за вершину сосны, резко повело в сторону. На сей раз измотанная куница не удержалась и сорвалась в снег. Освободившийся от ноши, глухарь выправился и спланировал к устью распадка. Но жизнь вместе с горячей струйкой крови уже покидала пернатого красавца.

Маха выбралась из сугроба и с неожиданным для себя проворством побежала на шум бившейся в агонии птицы. Ожесточенная поединком, она рвала и трепала уже мертвого глухаря. Перья летели по ветру, словно хлопья сажи.

Утолив голод, удачливая охотница насилу затащила остатки добычи под заснеженную валежину. Нагребла подстилку из сухой травы, листьев и провела в потаенном убежище несколько беззаботных дней. На лопатках и животе у нее впервые появился жирок.

На исходе четвертого дня ее сытый покой нарушил заливистый лай. От резких, пружинистых прыжков белки, преследуемой собакой, с еловых лап срывался и повисал меж стволов облачками мелкий снег. Вот изнуренная беглянка затаилась. Сухо щелкнул выстрел, и подошедший на лыжах охотник вынул из сугроба убитого зверька. Лай, удаляясь, понесся к другой стороне распадка. Зверобой торопливо заскользил следом.