Неудачница: перезагрузка (СИ) - Медведева Анастасия "Стейша" - Страница 21

И больше нам поговорить не о чем?..

— Я так не могу, — отставляя бокал в сторону, неожиданно произносит Глеб.

— Ну, слава Богу! — облегчённо вырывается из меня.

— Что? — удивлённо переспрашивает Бондарёв.

— Нет-нет… я так, — мнусь, как школьница на первом свидании, — ты, кажется, что-то хотел сказать?..

— Да… я не могу так просто отпустить тебя в безвестность, — напряженно произносит Глеб, сосредоточенно глядя на свои пальцы, переплетённые в замок, — можешь считать, что я чувствую ответственность за тебя.

— А это так? — спрашиваю его.

Глеб поднимает на меня глаза и некоторое время просто смотрит.

На мой вопрос он не отвечает.

— Я не хочу, чтобы ты уходила из компании, — наконец, произносит он.

— Это вопрос решённый, — опускаю взгляд в свою тарелку, — давай не будем об этом.

Не хочу об этом говорить!

— Но почему? — допытывается Глеб, — Неужели тебе так не нравится работать на меня?

— Дело не в том, что мне нравится или не нравится — дело в том, что ты натворил, — резко вырывается из моего рта; закрываю рот, плотно смыкаю губы; затем всё-таки поднимаю взгляд на Бондарёва, — я предупреждала — не нужно нам об этом говорить…

— Ты презираешь меня? — Глеб смотрит мне прямо в глаза.

А я… не знаю. Уже — не знаю. Потому молчу.

— Презираешь, — невесело усмехается он и опускает взгляд на стол.

— Я думаю, что ты сам себя презираешь за это, — говорю негромко.

Глеб растягивает на губах какую-то странную, словно болезненную усмешку.

— Возможно, — только и произносит он.

Затем вновь поднимает на меня глаза; мы смотрим друг на друга и снова молчим.

И, чёрт возьми, мне его опять становится жалко…

— Что это? — лицо его напрягается, а в глазах появляется напряжение, — Ты что, сейчас… жалеешь меня?

— Ты хотел сделать больно другим, а в итоге сделал больно себе, — произношу тихо, невольно вспоминая детишек из детского дома, где проходила моя практика, — У нас в университете как-то была…

— Не нужно меня жалеть. И не нужно сравнивать меня с кем-то из твоего университета: я не один из твоих подопечных, — перебивая меня, сосредоточенно произносит Бондарёв, в глазах которого загорается какой-то нехороший огонь.

— У меня уже нет подопечных, — разводя руки в стороны, говорю с усталой улыбкой, — теперь у меня есть только ты и твоя компания…

— Меня. Не нужно. Жалеть, — по слогам произносит Бондарёв, в упор глядя на меня.

— Глеб, это нормально, признавать свои ошибки… — пытаюсь объяснить ему эту старую азбучную истину.

— Ты думаешь, что я страдаю от того, что сделал? — грубо перебивая меня, жестко произносит Бондарёв, — Так вот тебе честный ответ: не страдаю. И не жалею. Я получаю удовольствие от созерцания плодов своего труда. Мне приятно видеть, что всё, к чему я стремился, теперь находится в моих руках. И мне приятно знать, что те, кто когда-то хотели подчинить меня, теперь стали моими подчинёнными. Ты понимаешь это?.. Меня не нужно жалеть, мне не нужно сочувствовать! — цедит он, глядя на меня с какой-то странной злобой, — Я не этого от тебя хочу!

Ну, вот, наконец, и его прорвало…

— А чего хочешь? — сжав тканевую салфетку в руке и не глядя на Бондарёва, ровно спрашиваю.

— Ну, уж точно не жалости, — с язвительной усмешкой отзывается Бондарёв.

Спокойно поднимаюсь на ноги.

На этом наш славный ужин можно смело считать законченным.

— Сядь на место, — спокойно приказывает Глеб.

Усмехаюсь в ответ, качаю головой.

— Благодарю за еду. Было вкусно, — откидывая салфетку на стол, произношу; разворачиваюсь, иду в прихожую; слышу, как Глеб поднимается из-за стола и стремительно идёт ко мне, — Не нужно меня провожать, — резко разворачиваюсь к нему, встречаясь почти нос к носу, — я прекрасно знаю, где выход.

— Почему с тобой так сложно? — буквально цедит Бондарёв.

— Наверное, потому что ты вообще не умеешь ухаживать за женщинами, — предполагаю без эмоций.

— Мила, — Глеб хватает меня за руку, когда я вновь разворачиваюсь к выходу, и я не выдерживаю: звонкая пощёчина приходится ровнёхонько по центру синяка.

Глеб закрывает глаза и плотно смыкает челюсти.

Я вижу, как ему больно, но мне его не жалко. Уже не жалко.

— Мне противно оставаться с тобой в одном помещении, — говорю негромко. Затем всё-таки разворачиваюсь и иду в прихожую.

Снимаю полушубок с петли, быстро одеваюсь, застёгиваю сапоги, вспоминаю про сумку, обхожу Глеба, поднимаю её с дивана, пересекаю всё расстояние до входной двери так быстро, как только могу, поворачиваю ручку, переступаю порог и, уже оказавшись в коридоре, замечаю: Глеб всё ещё стоит на прежнем месте. Стоит, опустив голову… Сердце отчего-то сжимается, но я пересиливаю себя и захлопываю дверь.

Во всех смыслах этого выражения — и в буквальном, и в метафорическом.

Это даже странно, но я вдруг ощущаю свободу: свободу от всех невысказанных слов… Я чувствую лёгкость внутри себя!

Набираю номер такси, выхожу из дома…

Теперь он знает, что я о нём думаю. И это хорошо — может, будет меньше фантазировать на мой счёт.

Диктую адрес, иду к воротам…

Наконец-то все слова сказаны.

Все точки расставлены.

Останавливаюсь у дороги, жду машину…

Глеб должен был узнать, какое впечатление производит!

Он должен был, наконец, прозреть!

Должен был понять, что так нельзя поступать!

Чёрт!!!!!!!

…

Закрываю лицо руками.

…

Почему у меня больше не получается его презирать?!

…

У меня не осталось ни симпатии к нему, ни страха, ни азарта от ожидания очередной его реакции. На смену всему этому пришло понимание того, насколько он одинок. И насколько запутался в себе.

На смену всем чувствам пришла тупая и бесполезная жалость.

Боже, что со мной не так?!

— Мила, твой мозг окончательно отключился, — бормочу себе под нос, продолжая стоять с закрытыми глазами.

Звук подъехавшего такси отвлёк меня от отпевания своего мирно почившего рассудка, так что я взяла в руки то, что от меня осталось, и загрузила это в машину. Пока ехала, смотрела в одну точку — кажется, это был затылок водителя, но, хоть убей, я не могу вспомнить ни цвета волос, ни их, собственно, наличия: память моя отключилась вместе с рассудком и отправилась в отпуск до нового года… Когда добралась до своего дома (а как это происходило, я тоже почему-то не могу вспомнить), то завалилась на диван в одежде и некоторое время просто лежала. Потом поняла, что лежать неудобно, и перевернулась на спину.

Есть ли хоть один шанс, что то, что я испытываю сейчас — всего лишь мираж? Или я действительно прониклась теплыми чувствами к Бондарёву?.. К БОНДАРЁВУ!!! Я жалею его вместо того, чтобы презирать! Это что ж за сломанный мир такой?! Неужели мы все уже настолько испорченные, что откровенные недостатки начинаем воспринимать, как естественный фон человека?

Ведь Глеб ведёт себя по отношению ко мне, как последний засранец: он даже не напрягается смягчить тон, когда разрушает мои мечты! Он не скрывает, что получает удовольствие от того, что заставляет людей страдать! Он гад, грубиян и тиран!

Так почему я лежу и жалею его?!.

…

Переворачиваюсь на бок.

По-хорошему — бежать надо из этой компании и из общества Бондарёва. И в ближайшее время. Место работы и местное общество плохо влияют на меня: я становлюсь мягкотелой. Если бы я «двадцати дневной давности» узнала, что я «нынешняя» лежит и жалеет тирана, испортившего жизнь всех, кто его окружает, я бы дала самой себе затрещину и посоветовала обратиться к психиатру. Но к кому мне обратиться теперь?..

Достаю телефон из сумки, листаю контакты: телефон Лины маячит в исходящих рядом с телефоном Макса. Набираю фею. Она должна помочь. И она давно хотела со мной поговорить…

— Мила? — удивленно спрашивает та после пары долгих гудков.

— Привет, фея. Не хочешь выпить кофейку, поговорить по душам, поплакаться о недостатках вселенной?..