Вверх тормашками в наоборот-2 (СИ) - Ночь Ева - Страница 38

Призывно заржал Савр и белой молнией метнулся к Геллану. Громко рявкнув, рядом оказался Сильвэй и тут же запрыгнул в суму. Сандр присвистнул.

– У тебя есть сорокош?

– Да! – отрезал Геллан, не собираясь ничего объяснять, но брату стакеру объяснения и не понадобились.

Сандр кивнул в ответ. Ни улыбки, ни насмешки – ничего, как будто мужчина с сорокошем – самое обычное явление на Зеоссе.

– Ты счастливчик, Геллан, – заметил Сандр и наконец-то улыбнулся. – Такой цветник вокруг – дух захватывает!

– Если ты едешь с нами, забудь о девушках, – прорычал Геллан, – одно твое неправильное движение, брошу как паршивого пёсоглава на дороге.

– Да понял я, понял, – миролюбиво хлопнул ресницами, пряча усмешку, – но восхищаться красотой никто мне не запретит! Ещё чего! Ну, и потом, ты меня знаешь: одно дело языком трепать, другое дело – укусить руку, которая тебя кормит. С головой у меня всё в порядке. Но какие красавицы, Геллан, какие красавицы! И Небесная хороша по-своему. Жаль, мелковата для меня.

Он кинул взгляд из-под ресниц и заметил, как у Геллана заиграли желваки.

– А про Небесную я с тобой поговорю ещё. Потом. – тихо произнёс златоволосый стакер и, пришпорив коня, вырвался вперёд.

У Сандра были только две ноги да сума за плечами, поэтому догонять взвинченного друга не имело смысла без резвого средства передвижения. Сверкнув зубами, он глотнул дорожную пыль и посмотрел товарищу вслед. Что поделать: даже непробиваемых иногда корёжит, как лист, попавший в огонь. Жизнь – самая весёлая штука, нужно только заставить её улыбнуться разочек, а потом не остановить – будет хохотать без устали.

На горизонте показались ворота Виттенгара. Судя по всему, город ждал их триумфального шествия. Сандр верил в Обирайну всем своим пылким сердцем авантюриста.

Не в первый раз она оказывалась среди незнакомых людей. Зиргаллия вытолкнула её, как недоигравший нектар выдавливает пробку. Избавилась. Но Инда её не винила: такой груз тянуть на себе иногда выше человеческих сил. Спасибо, возилась, спасла, пыталась научить подносы носить да столы вытирать, хотя знала: всё бесполезно. Рано или поздно всё закончилось бы печально, и тогда она могла бы оказаться на улице, совсем одна, или среди людей, которым легче было бы её прикончить, чем терпеть рядом опасность. Инда знала, что опасна.

«Порченая!» – кричали ей вслед и бросали камни. А ей всего-то семь годков минуло. Руки и ноги сбиты в кровь, тело – сплошной синяк, на лице – грязные полосы от слёз. Приходилось прятать взгляд, питаться объедками и скитаться.

Она не знала отца и мать. Старая высохшая, как кора, ведьма рассказывала, что нашли её в кустах, где богатая колыбель в шелках да драгоценных камнях смотрелась так же уместно, как случайный куплет разухабистой песни в похоронной оде. Кто-то откупился, сделав Инду невестой Зверя.  Но Зверь не получил жертву: орущего младенца нашли и приютили в Обители для сирот.

Имя тоже не выбирали – оставили то, что дали ей неизвестные родители. Не всё ли равно было зверю: разорвать безымянного младенца или с именем? Но в яркие пелёнки вложили узкую полоску бумаги с одним словом. Нарекли в честь древней воительницы, о которой слагали легенды, связанные с отшумевшей полтысячи лет назад войной.

Диковинные байки о дочери Дракона и человека – Индаруллине – любили лицедеи и звонкоголосые менестрели. Истории и баллады попахивали сказкой и пьяными фантазиями сказителей, но никто не жаловался.

У Инды редкий цвет глаз – золотисто-желтый. Может, поэтому. У неё с трёх лет ломались в руках мечи и любое другое железо. Силёнок поднять оружие или тяжёлые предметы не хватало, а завязать узлом – пожалуйста. Для этого иногда и прикасаться ни к чему не приходилось.

Как только сила перемахнула, как волна в шторм, через край, добрые тётки из Обители сплавили Инду проходящим лицедеям. Те бросили её на дороге через месяц. Так и кочевала она по городам да селениям, прибиваясь к людям. Пряталась в подворотнях, ночевала в домах развлечений, мыла полы за еду или гроши.

Надолго задержалась в небольшой пригородной деревушке – прожила там почти год. Научилась кое-как сдерживать себя, но ей было шесть. Через год она остановила стадо взбесившихся коров, спасла людей – не дала погибнуть под копытами, за что и поплатилась. Через неделю стадо начало редеть – коров подкосила болезнь. Может, та самая, что кинула миролюбивых животных на людей. Но память человеческая коротка, как и благодарность. Индаруллину избили и выгнали. «Порченая!» – долго стояло в ушах, звонило на все колокола, разрывало череп на части.

Она ревела и скулила, как брошенный умирать пёсоглав. Наложила бы на себя руки, да только знала: нельзя, не сможет. Любое оружие оплавится в руках или завяжется узлом, верёвка лопнет, вода вытолкнет, воздух поднимет с любой пропасти. Четыре стихии хранили её, как четыре пса. Говорят, у той Инды из прошлого были настоящие псы. Ровно четыре.

Порядком поплутав, она попала в ту самую Обитель, откуда её сплавили лицедеям. К тому времени ей исполнилось одиннадцать, но настоятельница узнала Инду сразу. По глазам, наверное. А может, дар подсказал. Тогда-то Инда узнала таинственную историю своего появления на свет.

– Ты не должна сердиться, девочка, – натужно кашляла, сгибаясь пополам, настоятельница, – здесь приют для сирот, дом на двести человек, а одна такая малышка, как ты, могла обрушить крышу на головы детишек. Из двух зол мы выбрали меньшее. Рада, что ты выжила. Да, наверное. не могла не выжить, так-то…

Индаруллина не сердилась. Ей нельзя было злиться, выходить из себя. Дикий цветок, выросший в канавах, придорожных тавернах, ночующий в сомнительных местах и питающийся тем, что давали добрые люди или нелюди, не переродился в бурьян. Оставалась той же – неприрученной, тихой, внешне покладистой. Легко смущалась и краснела. Стыдилась поднимать глаза.

В душе не таила зла – не умела, иначе не чувствовала цельности и спокойствия, когда редко, очень-очень редко позволяла темноте колыхнуться внутри. Знала: если позволит тьме вырваться наружу, переродится в нечто инородное, чужое и никогда не сможет вернуться.

Чем старше становилась, тем ловчее управлялась с силой. Прислушивалась к гудению внутри – дёргала за струны, слушая музыку и испытывая себя на прочность. Сдерживаться становилось легче, неконтролируемых всплесков становилось меньше.

Ей везло. Необычайно везло: били редко, обогревали часто, давая кров. Инда долго оставалась подростком – голенастым, нескладным заморышем с большой головой на тонкой шее, широкими ладонями на руках-прутиках.

Повзрослела и расцвела резко, в семнадцать превратившись в девушку. И тогда начались другие проблемы. Дитя улицы, она всё знала о плотской любви, но чудом оставалась чистой – и телом, и душой. Короста пошлости не прилипала, опадала, не долетев до цели. Но как только из цыплёнка она превратилась в дивную птицу, оберегать себя стало сложнее.

Первый незадачливый любитель доступной любви впал в беспамятство и, наверное, вряд ли помнил потом рыже-оранжевую ведьму со странными глазами. Следующим двоим пришлось гнаться за лошадьми, что неслись вскачь по кочкам пыльной дороги, разбрасывая во все стороны нехитрый скарб.

В третий раз Инде пришлось бы туго, но от насильников её спасла Зиргаллия. Забрала с собой, назвала сестрой и жизнь, казалось, наладилась. Жаль, ненадолго. И вот снова дорога, чужие люди. Что она знала о них? Ничего.

Есть только одно: она убила человека. Не первый раз, нет – приходилось пару раз до этого. Но тогда – с испугу, а сейчас – преднамеренно, почти без эмоций. Убила не ради себя – выкрутилась бы, как выкручивалась до этого. Убила из-за угрозы, что двигалась следом за этой парочкой по пятам.

Ей не хотелось уходить из таверны, но возражать не посмела. Побоялась ли Зиргаллия оставить Инду у себя или, наоборот, хотела уберечь – не важно. Пыльная дорога – её мать, перестук колёс и копыт – отец. А ей снова шагать с незнакомцами и ждать, когда от неё снова избавятся.