Вверх тормашками в наоборот-3 (СИ) - Ночь Ева - Страница 48

– Он философ, – Геллан сказал так, словно это определение всё объясняло. Уловив мой скептический взгляд, пояснил: – Настоящие философы любят выступать перед толпами народа. Им нравится разглагольствовать и доносить определённые истины. Они манипуляторы. Их цель – заставить слушать, сопереживать, вступать в спор. Вложить в головы многих свои идеи или правду, заставить плакать или смеяться, научить различать благородство от подлости, правду от лжи – непростая задача.

– С таким же успехом он может впихивать в головы полный бред, – пробормотала я, пристальнее приглядываясь к взлохмаченному Барку.

– Может. Но не станет, – возразил мне Геллан. – Иначе перестанет быть философом. Утратит дар. И тогда его удел – сгнить в канаве или стать неплохим лицедеем. Но это всё равно что не жить – существовать, влачить жалкую долю и тосковать об утраченном. Все отступники заканчивали плохо.

– Но он же просто издевается! – возмущалась, прислушиваясь к звучному голосу Барка. – Вцепился в Алесту и проходу ей не даёт. Да и Нотту обижает.

– Он забавляется, пытается прийти в себя. Ему непросто сейчас, когда мы видим его слабым. Барк не воин, чтобы молча терпеть, пока выкарабкается из зависимости, поэтому пытается отвлечься тем способом, который ему доступен. К тому же он не говорит неправды.

Может, Геллан был и прав, но чувство справедливости, живущее во мне, требовало, чтобы эти ежедневные глумления сошли на «нет».

– Почему матушка? – спросила я, улучшив момент, когда Барк, нахохлившись, пребывал не в лучшем состоянии. Сидел на краю телеги, поджав под себя длинные худые ноги. Глаза и нос – красные, губы – обветренные, брови сведены в одну линию.

Его по обыкновению подтряхивало, хотя уже и не так сильно, как поначалу. Иранна и Росса пичкали философа разными снадобьями и отварами. Ненадолго это помогало, точно как и манипуляции кровочмаков, но какое-то время Барку всё же приходилось справляться со своей проблемой в одиночку.

– Тело и разум должны бороться, – объяснила мне Росса. – Если победа дастся слишком легко, пьяница, не задумываясь, снова начнёт пить, как только появится возможность. А так он сто раз подумает, прежде чем приложиться к бутылке.

Барк метнул в меня злобный взгляд. Ему тяжело размыкать губы: при разговоре явственно видна и слышна его дрожь, но всё же отвечает:

– Матушка – потому что ей лет сто, не меньше. А ты думаешь, что их называют девами-прорицательницами просто так? Будь она юна, не смогла бы заниматься своим ремеслом. А Алеста – я вижу – очень мудрая и сильная провидица.

Такой Барк, почти нормальный, мне нравится больше. Жаль, что большую часть времени он просто строит из себя шута. Но, может, Геллан прав: ему так легче?

– Она болезненно воспринимает упоминание о своём возрасте, – вздыхаю я и забираюсь на телегу, сажусь рядом с трясущимся мужчиной.

Вблизи он видится не таким молодым, как кажется. Морщинки у глаз, жесткие вертикали от носа к губам, отчётливые борозды на лбу. Сейчас на вид ему глубоко за тридцать.

У него длинный, немного загнутый на конце нос, отчего в профиль Барк ещё больше походит на клювастую птицу. Но всё равно красив, даже в таком жалком состоянии.

– Ей надо привыкнуть. А то до конца своих дней будет играть в маленькую девочку, за которой все обязаны ухаживать.

– Она женщина, – возражаю я. – А женщинам нужно прощать слабости.

– Она сильнейшая ведьма, – гундит Барк, – смешно при такой силище прикидываться беспомощной птичкой.

– А другим мужчинам нравится, – возражаю я. – Ну что тебе стоит не поддевать её?

– Не дождёшься, приставучая девчонка. Если ты сошла с неба, то не думай, что удастся мною манипулировать.

О моём «небесном» происхождении Барк узнал почти сразу, но ему было так плохо, что я сомневалась, запомнил ли он эту новость. Оказывается, запомнил.

– Просто хотела попросить. Это не манипуляция. Совесть у тебя есть?

– У таких, как я, совести не бывает. А если и встречается, то высшая, та, что служит истине. А истина такова: твоей драгоценной Алесте лет сто. А может, и двести.

– А тебе, дураку взрослому, почти семьсот, – неожиданно вмешался невесть откуда взявшийся Айболит.

– Шестьсот сорок девять, если быть точным. Хотел бы я знать, сколько тебе, коварная образина.

Айболит ухмыляется гаденько. Видимо, это давний спор, но я, сияя, соскакиваю с телеги. Кажется, я знаю, как разрешить хотя бы один конфликт. Нужно поскорее, пока никто не запретил мне разглашать только что услышанную информацию.

– Хочешь, я набью ему морду? Или наложу на время заклятие молчания? – ловлю я огрызок разговора. Кажется я не вовремя: Ренн утешает унылую Алесту. Дева не плачет, но вид у неё похоронный.

– Не надо морды, не надо заклятия, – вмешиваюсь я, потому что всё равно уже, считай, влезла в их высокие отношения.

Ренн смотрит с интересом, Алеста поднимает глаза. Два ждуна замерли, чтобы услышать великую истину.

– В следующий раз, как он назовёт тебя матушкой, вспомни, что Барку шестьсот пятьдесят лет! Уверена: сразу станет легче.

Алеста светлеет лицом и неожиданно хохочет. Её радостный смех ласкает слух. Много ли надо человеку для счастья?

Тем же вечером на барковскую неизменную «матушку» Алеста, не скрывая злорадной усмешки, выпалила:

– Дед! Отныне и навеки веков! Да я по сравнению с тобой – юная и прекрасная!

Барк дрогнул. Кажется, сработало!

– Как ты меня назвала, юная и прекрасная? – не веря собственным ушам, переспросил он.

– Дед! – с наслаждением повторила Алеста.

– Дед! – воскликнул Гай, издал удовлетворённый смешок и провалился в глубокий сон: малыш отключался моментально, как только сумерки спускались на землю.

– Какой я дед? – вскипел праведным гневом философ. – Выдумаете тоже!

– Такой же, как я матушка, – холодно отрезала Алеста и гордо задрала нос. – В шестьсот пятьдесят можно уже и прапрапрадедом стать. Так что я ещё и мягко, дедушка Барк.

Я видела, как в нём боролись разные чувства. Как искажалось лицо, а рот открывался, чтобы сказать что-нибудь едкое или меткое, но в какой-то момент он проиграл сам себе, расслабился и расхохотался.

Хохотал долго, вытирая невольно выступившие слёзы. Хохотал заразительно – никто не остался сидеть спокойно. Вторили этому чистому смеху.

– Знаешь, в чём сила, Алеста? – спросил он, отдышавшись и впервые назвав прорицательницу на «ты» и просто по имени. – Принимать жизнь, как есть. И не спорьте со мной, матушка, не стоит. Дедушка Барк знает в извращениях толк!

Тот вечер сломал лёд и превратил обиды в совместные пикировки. Кажется, обе стороны, соревнуясь в словесных баталиях, наслаждались самим процессом.

– Матушка Алеста! – нередко звал собеседницу Барк.

– Дед! – неизменно неслось ему в ответ.

И все нашорошивали уши в ожидании очередных словесных реверансов и кружев. Только Ренн хмурился и прятал грозовой взгляд под ресницами: ему не нравились ни эти беседы, ни споры, ни румянец на щеках прорицательницы, ни то, как эти двое смотрели друг на друга. А особенно не контролировал маг эмоции, когда Барк прикладывался поцелуем к Алестиным пальчикам.

Ревность – это да. Такое коварное чувство, в котором можно утонуть, если не умеешь плавать.

Геллан

Это были самые удивительные и спокойно-беспокойные дни, наполненные смехом, спорами, общими делами.

Зима начинала бушевать по-настоящему. Всё чаще снег не таял, прятал в сугробах дорогу. Порой приходилось туго: вначале разгребали заторы, а только потом двигались.

Пару раз Ренн и Рина шарахали магией, а потом он запретил им делать это: неизвестно, что ждёт впереди, и два мага, спустившие силу на придорожный снег, – непозволительное расточительство.

Они все словно очнулись. Испили какой-то живительной энергии, получили иное дыхание. Уставали под конец дня, почти падали, но продолжали смеяться и шутить.