Двое (рассказы, эссе, интервью) - Толстая Татьяна Никитична - Страница 14

- Анна Михайловна, адрес какой?

- Золотая моя, по адресу вам не найти. Сразу за школой развилка начинается. Вы держитесь левой стороны, там спросите. Николая Ивановича все знают, он пятьдесят лет тут живет. Как на мине подорвался, так и остался тут, в своем доме. Я у ворот вас ждать буду. Вы во сколько подъедете?

Анна Михайловна встретила меня, как и обещала, у ворот. Худенькая, опрятная, без возраста. И очень измученная. Мы вошли во двор. Калитка лежала на земле, у забора были свалены какие-то ржавые миски. Протоптана была только тропинка к колодцу.

- Воду из колодца ношу. А мне семьдесят пятый пошел. Спина болит.

- А что, у Николая Ивановича родных нет?

- Совсем один. В войну наши тут стояли, лес заминировали. Потом ушли, а мины остались. Ему девять лет было, когда он подорвался. С тех пор слепой, без ног. Я сама еле жива.

Она заплакала. Я не знала, что сказать. Молча вошла в дом. На газовой плите грелись ведра с колодезной водой. Играло радио. В полутемной комнате сидел на диване Николай Иванович.

- Посылку привезли?- спросил он.- Консервы опять?

- Нет, Николай Иванович, одежда. Продуктовые обещали к Новому году.

- А-а. Да вы садитесь. Или некогда? Анна Михайловна встала у притолоки.

- Вы бы поговорили с ним. Не думайте, он начитанный. Все книги для слепых перечитал. Лучше меня в политике разбирается.

- С экономики надо начинать, с экономики,- перебил ее Николай Иванович.- Старую разрушили, а новая не получается. Ездят по заграницам и карманы себе набивают.

- Николай Иванович, извините, мне надо ехать, меня машина ждет. Еще две посылки остались. Я к вам в другой раз приеду.

Анна Михайловна вышла проводить меня до машины.

- Я летом комнату тут, в поселке, снимала. Давно это было, еще его мать жива была. Когда она слегла, то перед смертью попросила: "Не оставь его, Аня". Вот я и осталась тут, а у меня ведь комната в городе. Уйду - и он пропадет.

Я села в машину. Стемнело, и фигура Анны Михайловны сливалась с забором. И не было над ней ни нимба, ни иного свечения. И не было никаких примет, которые помогли бы найти этот дом, если бы я снова захотела приехать сюда.

1995 год

Наталия Никитична Толстая

Студенты

Когда я была в шестом классе, мама решила учить меня музыке. К учительнице я ходила по улице Росси, мимо балетного училища. Из открытых окон слышались голоса педагогов.

- Глиссадики поаккуратнее...

- Тамара! У тебя ферме, как у коровы.

- Лена, напряги остатки мозгов... Надо - препарасьон на левую ногу, а ты опять втягиваешь бедро!

Вот, оказывается, как оно на самом деле, подумала я. Тут унижают. И поразительно: униженные и оскорбленные, став артистами, будут убеждены, что в балете так и надо. Иначе почему-то нельзя.

Учительница музыки мучила меня и страдала сама.

- Урок опять не выучен.

- Не зажимай кисть, сколько можно повторять.

- Здесь же бемоль, господи! Весь кусок сначала и считай, считай вслух...

Меня охватывало отчаяние. Неужели нельзя было написать русскими буквами: "до, ля"? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же - другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Если стану учительницей, думала я, то никогда не стану унижать и мучить учеников.

В первые годы работы преподавателем я решила: буду поощрять трудолюбивого студента. Способный добьется своего и так. Не любила только наглых невежд. В каждой группе были и те, и другие, и третьи. Сколько их, молодых, прошло передо мной... Вначале я была принципиальна и гордилась этим. Не выучил - зачета не получишь. И ничто не поможет: ни вранье с подробностями, ни сказки про грабеж: шел ночью, напали, отобрали конспекты. Вы пришли сюда учиться - вот и учитесь. Здесь не курсы иностранных языков при жилконторе, а государственный университет.

За годы работы у меня выработалась интуиция, которая почти не обманывала. На встрече с первокурсниками я сразу видела, кто отсеется, а кто пять лет просидит в библиотеке и будет читать, читать, и все ему будет мало. Потом я встречала того, отсеянного, на Невском, веселого и полного сил. А тот, кто начал самозабвенно учиться, уже не смог остановиться и, бледный и отрешенный, все скользил тенью из одного читального зала в другой.

Одни, окончив курс, уходили, а других, новых, встречали вырезанные на столах и подоконниках автографы старших товарищей.

Всё в кайф. Ректор

Клевый бардак

Круче, чем в зоопарке.

У преподавателей тоже был свой жаргон. Но он, в отличие от студенческого, почти не обновлялся. Все эти "купировать у студентов хвосты" (ликвидировать задолженности) или "идти в ночное" (вести занятия у вечерников) я слышала и повторяла десятилетиями.

Ту студенческую группу я запомнила не потому, что было в ней всего шесть человек, и были они не дружны, а потому, что на ней кончилась моя принципиальность. Из шести человек пятеро были ленинградки, девочки из школ "с углубленным изучением английского языка", а единственный мальчик - из Пятихаток. Папа - подполковник, мама - медсестра. Студент Юра Кравченко был такой красивый, что оторопь брала. Добрый молодец, удалой кулачный боец. Его физическое здоровье изумляло: не туда занесло малоросса. Ему бы в гренадеры или в институт физкультуры, на кафедру бодибилдинга. А тут придется изучать "ингвеонское выпадение носового звука перед щелевым" и зубрить неправильные глаголы. Привычно прогнозируя студенческую судьбу, я решила: этот блистать не будет, но всего добьется обаянием.

Юра не вылезал из читального зала, но иностранные языки ему плохо давались. На некоторых преподавательницах он пробовал свои чары и добивался успеха. Со мной этот номер не проходил: я заставляла его переписывать контрольные по пять раз.

Такой, как Кравченко, был для умных и от этого скучающих девчонок подарком. Можно было издеваться над его невежеством и наивностью, а он не обижался. Просто не понимал, чего это они.

- Кравченко, кем пойдешь работать? Небось, в школе будешь преподавать, в младших классах?

- Ты что, чокнутая? Овладею английским в совершенстве, буду дипломатом. Каждый день приемы, гольф...

Студентки хохотали, положив головы на столы. К концу семестра народ начинал кооперироваться - распределять, что кому читать перед экзаменом.

- Девочки, Свистунов по содержанию гоняет и в сессию пересдавать не дает. Кто что читать будет? Кравченко, "Былое и думы" возьмешь?

- Это что, стихи?

- Да, стишок небольшой. Бери, Юрочка. Законспектируй, а потом перескажешь.

- Девчонки, давайте еще что-нибудь прочту.

- Молодец, Юрка. Тогда бери еще одно стихотворение, лирическое: Леонид Леонов, "Русский лес".

На втором курсе Кравченко забрали в армию. В тот год студентам дневных отделений забривали лбы. Он приуныл и на семинарах все глядел в окно. Прощался.

Его взяли служить на атомную подводную лодку. Я узнала это от Маши, одной из пяти студенток. Оказывается, он ей писал, а она отвечала... Маша получила письмо и от родителей Юры: он написал им, что она - его невеста. Вот оно как... А я ничего не заметила.

Через два года он появился снова. По-прежнему красивый, но без румянца и прежнего блеска в глазах. Он отстал от своей группы и опять оказался на втором курсе среди таких же, отслуживших. Прежнего пыла к учению у него не было, и он не появлялся на занятиях неделями. Завалит сессию, подумала я. Как появится, так поговорю с ним строго. Домашнее чтение мне ни разу не сдавал - шестьсот страниц долга.

- Не видали Кравченко?- спрашивала я его новых сокурсников.

- Не-а. Он вроде комнату снимает, из общаги съехал.

В конце декабря я поднималась по лестнице факультета. Кто-то окликнул меня, я оглянулась. Передо мной стоял Юра. Исхудавшее лицо было обтянуто желтой кожей. На лбу блестел пот. Он тяжело дышал.

- Видите, какой я стал.

В моих глазах он, должно быть, прочел то, что я не успела скрыть.