Ради братий своих… (Иван Федоров) - Овсянников Юрий Максимилианович - Страница 5

— Свечи, дьяк…

Шли долго, разными ходами, спускаясь по крутым ступеням все ниже и ниже. Наконец очутились перед небольшой железной дверью в стене. Царь сам отпер ее. Открылся чуть наклонный ход, весь одетый белым камнем. Федоров подумал было, что идут они в знаменитое хранилище государевой казны под Благовещенским собором, но ход был слишком длинным. И снова возникла железная дверь, и снова царь саморучно открыл ее.

Посредине большой комнаты стоял стол, вокруг покойные кресла, а по стенам — огромные дубовые, украшенные резьбой сундуки.

Висковатов уже зажигал десяток свечей в тяжелых шандалах, стоявших на столе. Постепенно уходил мрак из дальних углов, и выше поднимался сводчатый потолок. Язычки свечей склонились все в одну сторону, и воздух здесь был чистый, прохладный.

«Где же мы? — подумал Федоров. — Не под Соборной ли площадью? Нет, ход был бы короче. Может, где-нибудь за Архангельским собором…»

— Вот она, великая царская либерея, которую начал собирать еще дед мой. — Голос царя звучал глухо, точно боялся потревожить покой подземной залы. — Гляди, Маруша, гляди, Иван! Вот оно, великое богатство… Вот… — и он с нетерпением стал откидывать крышки сундуков.

Зала наполнилась гулом хлопающих крышек и скрипом металлических петель. В сундуках, бережно переложенные тонким сукном, лежали книги и свитки. Непроизвольно Федоров взглянул на ближний сундук резной, вычурной нерусской работы. Царь заметил.

— Здесь, — он ткнул тонким пальцем в сторону сундука, — и в том, и вон в том — книги императоров византийских. Дар моей бабки Софьи, последней наследницы Палеологов. Она привезла их в Москву… — Иван Васильевич стал выбирать книги из сундуков. — Вот сочинения древнего Гомера, а это сказание об Александре Македонском… Жизнеописание римских цезарей… История императоров Комнинов… А это философские сочинения мудреца Платона… — Стопки книг на столе росли удивительно быстро. — Это дар короля датского Христиана… А вот это… — Иван Васильевич достал из сундука небольшую книгу в переплете из телячьей кожи… — мой дар тебе. За разумение, за смелость, за верную службу… — И он протянул Федорову книгу. — Это «Апостол», печатанный в Литве славянскими буквами белорусом Скориной. Дарение с условием: такую, только лучше, в Москве напечатать и принести сюда, в либерею. Чтобы мне, православному государю, перед еретиками-иноземцами стыдно не было. Запомни это навечно.

Федоров принял дар и упал на колени…

А через день бородатые мужики, поскидав зипуны, начали ставить позади церкви Николы Гостунского в Кремле просторную избу для будущей государевой печатни.

Еретик Матвей Башкин

рам Николы Гостунского стоял как раз на полпути от Архангельского собора до Фроловских ворот. Храм был древним. В 1506 году его старое деревянное строение итальянские мастера заменили каменным. В XVIII столетии в нем принесла присягу, вступая на престол, Екатерина II. А в 1817 году, когда император Александр I готовился встретить в Москве прусского короля, старинный собор разобрали в одну ночь.

От Николы Гостунского до усадьбы Федорова тысячи две шагов. Расстояние не великое, а дум передумать за этот путь можно множество. Вот и сейчас Федоров тщетно пытался отогнать стоящее перед глазами видение, свидетелем которого был ныне утром.

…Красноватые язычки свечей сверкают на золоте иконостаса, на дорогих окладах икон, освещают уходящие вверх четырехгранные столбы, стены храма. А со стен на государя Ивана Васильевича, митрополита Макария, епископов и приближенных бояр, рассевшихся за длинным столом, строго глядят суровые, молчаливые святые.

За спиной царя — советники и дюжая стража, а перед ним — на коленях, в цепях маленький сгорбленный человек — Матвейка Башкин. Недавний дворянин, приближенный царя, Матвей Семенович Башкин.

…Всего недели две или три назад довелось Федорову читать столбцы дознания еретика Матвейки. Как допрашивали с пристрастием этого щуплого сына боярского, как кричал дурно равными голосами… язык вывалил и говорил нестройно многие часы… Требовали покаяться в ереси, в хуле на церковь православную, на порядок государственный. А он на своем стоял.

Царь сегодня даже с кресла вскочил, вперед подался и закричал срывающимся голосом:

— Зачем холопов своих на волю пустил? Почему епископов и бояр наших бесчестишь?

Несчастный на полу заелозил, цепями загремел, а потом трясущуюся головенку вскинул и на весь храм:

— Христос учил: возлюби ближнего своего, как самого себя. А у нас богатый только богатого любит. Нищие лохмотья имеют, а богатые в золоте да каменьях. Епископы только себя возвеличивают. Монастыри притонами разврата стали. Всем владеть хотят. Мало им богатства нынешнего. Книги священные и те искажают. Переписывают не как есть, а как выгодно…

Дьяк Висковатов, стоявший за спиной государя, подал знак стрельцам. Те сворой кинулись на Матвея.

Ох, как трудно было оставаться спокойным, не пожалеть страдальца, когда вокруг — десятки пристальных глаз. За каждым следят. Друг за другом. Неужто в этом сила царя?

Впереди показались двое. Идут навстречу. Идут степенно, за поясами топоры заткнуты. Видать, плотники домой после трудового дня шагают. Спросить бы их, что мыслят о Башкине, о словах его. Удивятся только. А кто он такой, Матвейка этот? И книг касаемо — кто их знает, что в книгах этих есть? Не для труженика они. Для богатых. Для тех, кто законы пишет, а закон что дышло — куда сильный повернул, так и вышло…

Плотники прошли мимо. Поклонились дьякону.

Справа, сразу же за церковью святой Варвары, потянулись заборы. Сейчас он придет домой, переступит высокий порог и войдет в чистую горницу, где на тканых половиках ползает, радостно гукая, его первенец Ванятка. И тогда, может, забудется страшная картина, жестокий царь и несчастный Матвей…

А поутру он вернется на печатный двор, поздоровается с Марушей Нефедьевым, наденет свой кожаный фартук, подвяжет волосы ремешком и сядет к столу, к разложенным в надлежащем порядке еще волглым бумажным листам с оттиснутыми строчками слов. Не поднимая головы, он будет внимательно прочитывать слово за словом, изредка заглядывая для проверки то в одну, то в другую рукописную книгу. Но все время, пока он будет читать строку за строкой, перед глазами будет стоять Матвей Башкин, будут звучать его смелые и правдивые слова; на миг возникнут в памяти разъяренный царь, степенные плотники и снова несломленный Матвей.

К вечеру, когда наконец будут прочитаны все накануне напечатанные листы, а Маруша положит перед ним еще несколько новых, Федоров утвердится во мнении, что дело, творимое им, — великое число печатных книг поможет людям быстрее овладеть грамотой и принесет им слова настоящей правды…

Через месяц усталые, счастливые Маруша Нефедьев и Иван Федоров закончили работу над первой русской печатной книгой — «Триодь постная». Накануне на берегу Москвы-реки при великом стечении московского люда в небольшом деревянном срубе был сожжен еретик Матвей Башкин.

Шел 1554 год, или, как считали тогда на Руси, 7062 год от сотворения мира.

В Ленинграде, в Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в рукописном отделе есть большой сейф. В сейфе хранится вместительная шкатулка-футляр из старого дуба. В футляре лежит старейшая датированная русская рукописная книга. 294 листа тончайшего пергамента сшиты потетрадно тонкими шелковыми нитями. Книга эта — Евангелие, написанное для наместника Новгорода Великого, жившего в середине XI столетия.

Книга украшена тремя великолепными миниатюрами, заставками и удивительными заглавными буквами — инициалами. Они напоминают старинные драгоценные эмали, где из причудливых переплетений орнамента проступают головы и клювы хищных птиц, морды фантастических животных, то ли собак, то ли драконов, и человеческие лики. На последней странице книги имеется запись, что написана она для Остромира, ближнего боярина киевского князя Изяслава, сына Ярослава Мудрого. Пожелав здоровья Остромиру, его жене Феофане и их детям, писец называет себя, выделив свое имя большими буквами, — диакон Григорий. В самом конце Григорий сообщает, что начал он переписывать книгу 21 октября 1056 года и кончил 12 мая 1057 года.