Рецепты доктора Мериголда - Диккенс Чарльз - Страница 12

• Предыдущая
• 12/33
• Следующая

А что приходится испытывать творцу этих образчиков изящной словесности, когда приходит время сбывать готовые изделия! Для них существует публичный рынок, и — говоря между нами — также и частный. Публичный спрос на товар, поставлять который обществу так долго было моим жребием, весьма невелик, и — увы! — должен признаться, берут его не слишком-то охотно. Журналы, еженедельно печатающие головоломки и ребусы, немногочисленны, а собственники их не питают особого почтения к этому оригинальному литературному жанру. Головоломка или ребус может месяцами валяться в редакции, а печатают их, только когда надо заполнить пустое место. Но и при этом нам неизменно — неизменно! — отводят самое невыгодное положение. Мы попадаем в самый низ столбца или занимаем последние строки журнала, соседствуя с неизбежной шахматной задачей, где белые дают мат в четыре хода. Один из моих удачнейших каламбуров — да, пожалуй, самый удачный — пролежал в редакции некоего журнала целых полтора месяца, прежде чем увидел свет. Вот он: почему плохо сшитый костюм похож на кредитора? Ответ: потому что он всегда не в пору.

Мои занятия со временем помогли мне узнать, что художник-каламбурист может продавать свои творения не только на публичных аукционах, но и частным образом. Некий джентльмен, не назвавший своего имени — которого я тоже не назову, хотя оно мне отлично известно, — зашел в редакцию журнала, напечатавшего вышеупомянутый каламбур, на следующий день после выхода в свет этого номера и попросил сообщить ему фамилию и адрес его автора. Помощник редактора, мой близкий приятель, которому я обязан не одной дружеской услугой, сообщил ему и то и другое, и вот в один прекрасный день пожилой господин довольно апоплексической наружности, с лукавой искоркой в глазах и смешливыми морщинками в углах рта (и искорка и морщинки лгали, ибо у моего новою знакомого юмора не было ни на грош) поднялся по крутой лестнице в мою скромную обитель, отдуваясь, представился поклонником всяческой гениальности («и посему я ваш покорнейший слуга», — добавил он с любезнейшим жестом) и пожелал узнать, не соглашусь ли я время от времени снабжать его словесными головоломками, каламбурами и анекдотами, причем гарантированно новыми и оригинальными, с обязательным условием, что передаваться они будут исключительно в его распоряжение и ни одна живая душа, кроме нас двоих, ни под каким видом о них не узнает. Мой гость добавил, что готов щедро за них платить, и, действительно, назвал сумму, которая заставила мои глаза вылезти на лоб настолько высоко, насколько эти органы чувств вообще способны туда вылезать.

Я вскоре понял, что, собственно, нужно моему новому другу, мистеру Прайсу Скруперу. Удобства ради я буду в дальнейшем называть его так (имя это, разумеется, вымышленное, но несколько похоже на его настоящее). Он оказался любителем званых обедов, которому неведомо как удалось приобрести чреватую немалыми опасностями репутацию острослова, всегда имеющего в запасе самый свежий анекдот. Мистер Скрупер обожал званые обеды, и его вечно преследовала страшная мысль, что рано или поздно наступит день, когда он станет получать все меньше и меньше приглашений. Вот почему между нами завязались деловые отношения — между мной, художником-каламбуристом, и мистером Прайсом Скрупером, любителем званых обедов.

В это же первое свидание я снабдил его двумя-тремя недурными вещицами. Я одолжил его анекдотом, который во младенчестве слышал от покойного папеньки — гарантированно новым, потому что его уже многие годы скрывал мрак забвения. Я дал ему также парочку каламбуров, оказавшихся у меня под рукой — они были настолько скверными, что никакое избранное общество не заподозрило бы в них руку профессионала. Я на некоторое время обеспечил его остротами, а он на некоторое время обеспечил меня хлебом насущным, и мы расстались, взаимно довольные друг другом.

Эти приятные коммерческие операции стали повторяться часто и регулярно. Разумеется, в нашей земной юдоли что-нибудь да должно омрачить самые, казалось бы, безоблачные отношения. Иной раз мистер Скрупер жаловался, что мои вещицы не вызывали желаемого эффекта — короче говоря, оказывались невыгодным помещением капитала. А что я мог ответить? Нельзя же было объяснить ему, что он сам виноват. Я взял да и рассказал ему анекдот Исаака Уолтона[12] о священнике, попросившем взаймы у кого-то из своих собратьев проповедь, которую тот произнес с большим успехом. Он попробовал ее на своих прихожанах и, возвращая, пожаловался, что она оказалась очень неудачной и его красноречие не произвело на слушателей ни малейшего впечатления. На что автор проповеди дал совершенно сокрушительный ответ: «Я одолжил вам свою скрипку, но не свой смычок», подразумевая, как без всякой надобности объясняет Уолтон, «чувство и воодушевление, с коими надлежало произносить эту проповедь».

Мой друг не понял морали этого анекдота. Я склонен даже заподозрить, что, слушая мой рассказ, он старался его запомнить для будущего употребления — и таким образом заполучить его даром. А это было уже подло.

Дело в том, что мистер Скрупер, и без того обиженный природой, с возрастом совсем поглупел и нередко забывал или перевирал конец анекдота или ответ на каламбур. Этими последними я снабжал его в изобилии и трудился в поте лица, чтобы они полностью соответствовали его особым требованиям. Ему нужны были застольные каламбуры, удачно сочетающиеся с десертом, и, к большому удовольствию мистера Скрупера, их запас у него благодаря моей помощи никогда не оскудевал. Вот несколько образчиков, которые обошлись ему недешево.

Почему стакан вина (заметьте, как естественно коснуться этой темы после обеда) прямо из бочонка можно купить только весной? Потому что им торгуют в розлив (разлив).

Почему паруса фрегата перед бурей напоминают вина, изготовляемые для британского рынка?

Потому что их крепят.

Почему человек с восковыми цветами в руках похож на некое вино, к которому подмешивают сандал и другие подобные специи?

Потому что букет у него искусственный.

Труднее же всего, рассказывал мой патрон — ибо он был откровенен со мной как с врачом или адвокатом, — труднее всего ему было запомнить, в каком именно доме он уже использовал тот или иной анекдот или каламбур; кому такая-то головоломка покажется новинкой, а кому она уже хорошо знакома. Кроме того, у мистера Скрупера была привычка порой вместо самого каламбура сообщать только ответ на него, что иной раз приводило к некоторому замешательству. А порой, задав свой вопрос совершенно правильно и заставив своих слушателей прийти в отчаяние и признать себя побежденными, он снабжал их ответом от совсем другой головоломки.

В один прекрасный день мой патрон явился ко мне, пылая негодованием. Каламбур — с иголочки новенький, за который я взял значительную сумму, так как он мне самому нравился, — безнадежно провалился, и мистер Скрупер в ярости потребовал от меня объяснений.

— Он оказался безвкусным, как отварная вода, — заявил мой патрон. — Один весьма неприятный господин позволил себе даже сказать, что это вовсе никакой не каламбур и что я, очевидно, где-то напутал. Крайне неуместное замечание, если принять во внимание что это был мой каламбур. Как же я мог в нем напутать?

— Разрешите спросить, какой вопрос вы задали?

— Пожалуйста. Я спросил так: «Почему мы имеем право считать Юлия Цезаря нашим соотечественником?»

— Совершенно верно, — сказал я. — А ответ?

— Тот самый, — отрезал мой патрон, — какой вы мне дали: «Потому что он брился».

— Меня ничуть не удивляет, — заметил я холодно, ибо меня оскорбило это незаслуженное обвинение, — что ваши слушатели были сбиты с толку. Ответ, который вы получили от меня, гласил: «Потому что он был брит (бритт)».

После чего мистер Скрупер извинился.

Мое повествование близится к концу. И конец его печален, как конец короля Лира. А хуже всего то, что мне придется признаться в собственной непростительной слабости.

• Предыдущая
• 12/33
• Следующая