Всё начинается со лжи (СИ) - Лабрус Елена - Страница 14

Я догнал её где-то как раз на середине моста.

Ветер свистел в ушах. Вода внизу мерно поблёскивала ртутью и жёлтыми глазами фонарей. На сверкающий огнями город опускались облачные густо-сиреневые сумерки.

— Ничего не хочешь мне рассказать?

— О чём? — хмыкнула Юлька.

— Ну, например, о разговоре с отцом. Ты же явно прилетела о чём-то с ним поговорить. И судя по тому, как весь день бесишься и ночевать собралась у меня, что-то пошло не так.

 — Я бешусь, потому что мне пришлось весь день провести с этой безмозглой клушей, её нудным мужем и их вертлявым сопляком. И отец тут совсем ни при чём.

— Ты не забыла? Эта безмозглая клуша — моя сестра, — заставил я её остановиться. — Сопляк — племянник. И кучка дебилов, о которых ты всегда высказываешься столь резко — моя семья. Но, в принципе, раз они тебе столь неприятны, я с радостью избавлю тебя от их общества. Навсегда.

— В каком смысле? — вздёрнула она подбородок.

— В самом прямом. Мы расстаёмся, Юль. И в этот раз уже наверняка.

— Что?! — её лицо исказила безобразная гримаса, где и недоумение, и непонимание, и возмущение сошлись воедино. — Аллё, стоять! Я вообще-то беременна.

— А я вообще-то стою, — засунул я руки в карманы, небрежно откинув полы пальто, и опёрся на холодное ограждение.

Молниеносно сообразив, что выбрала неправильный тон, она тут же перестроилась. А, может, до неё дошёл смысл моих слов, но она вдруг переполошилась.

— Нет, нет, нет, коть. Нет, ты не можешь. Мы же… Ты же…

— Собирались пожениться? Обещал твоему отцу? — заканчивал я за неё оборванные на полуслове фразы. — Я передумал. У тебя стало от меня слишком много секретов, — усмехнулся я.

— Коть! Нет! Нет, нет, нет, — вцепилась она в рукав пальто, преданно заглядывая в глаза. — Ну, хочешь я тебе всё-всё-всё расскажу. Что ты хочешь знать?

— Уже ничего, — покачал я головой, видя в её глазах то, чего ну никак не ожидал увидеть. Страх. Растерянность. Испуг. Неподдельный. Нешуточный. Неприкрытый.

— А ребёнок? Как же ребёнок? — цеплялась она за свою беременность как за соломинку.

— Ничто не помешает мне быть его отцом. Но я не буду твоим мужем.

— Но почему? — словно уговаривала она меня передумать. — Что я такого сделала? И дело, конечно, не в моих секретах, я и раньше рассказывала тебе не всё. Тогда в чём?

— Юль, — обнял я её. — Ты сама знаешь.

— Нет, — всхлипнула она. Прижалась ко мне и расплакалась. Отчаянно, по-детски, навзрыд. — Нет, не знаю.

Я сглотнул комок, подступивший к горлу.

— Ты не моя. И я давно не твой. Мы как две разные птицы, что живут в одной клетке. Мы рядом, но мы не вместе. Давно уже не вместе.

Шесть лет. Шесть долгих и таких коротких лет мы были рядом. Ссорились и мирились. Ладили и ругались. Обижались и прощали друг друга. Сходились и расставались. Любили и ненавидели.

Шесть лет строили наши отношения и рушили. Возводили снова, находили в душе прощение, в сердце — теплоту. Но эта любовь в состоянии Пизанской башни, и жизнь как на вулкане — всё же не моё. Не моя.

— Прости! — поцеловал я её в макушку, когда она перестала рыдать.

Поднял руку, останавливая такси.

Водитель повторил названный адрес, взял купюру.

— Так будет лучше, — усадил я на заднее сиденье Юльку, послушную как тряпичная кукла.

— Для кого? — всхлипнула она, вытирая нос.

— Для всех. Для тебя. Для меня. Для ре…

Она закрыла мне рот рукой на полуслове.

— Отец тебя не простит.

— Я знаю, — вытер я тушь, что грязной слезой текла по её щеке.

— Он разозлится. Он… ты даже не представляешь, что будет, когда он узнает.

— Я справлюсь. Ты, главное, береги себя, хорошо?

Она кивнула. Я захлопнул дверь.

Такси бодро отъехало и вдруг остановилось.

— Паш! — она выскочила, оставив открытой дверь. Подбежала. Сняла кольцо, протянула мне.

Но я не взял.

— Ты знаешь, что с ним делать.

Однажды она сказала: «Если я умру раньше тебя, развей мой пепел над какой-нибудь рекой. Всё равно над какой. Только воде, вечно куда-то стремящейся, но словно стоячей, то тихой, то бурлящей; то животворящей, то разрушающей; то шумящей, то поющей, такой разной и так похожей на меня, я бы доверила свою душу».

Она кивнула. Размахнулась. И бросила кольцо в сиреневую бездну весенней ночи.

Пусть тёмные воды этой реки навсегда сохранят наши тайны.

Пусть это не любовь, но она была прекрасна.

Прости меня, Так-и-не-ставшая-моей! Прости и прощай!

— А где находится лаборатория? — подхватив сумочку, домработница встала.

Про себя я продолжала называть её именно так — домработница, хотя ей, наверное, больше подошло бы просто девушка. Эй, девушка! Как «Эй, человек, чаю!» А имя Ксения, как она представилась, на мой взгляд этой пшеничной блондинке со слегка вздёрнутым носиком и полновесным третьим размером груди совсем не шло.  

При первой встрече она показалась мне совсем юной, на самом деле недавно ей исполнилось двадцать три. Вот на этот небольшой юбилей некий Господин Кобель был настолько мил, что подарил ей дорогую подвеску и заделал ребёночка. Вернее, она сама его себе заделала, сообразив, что дело идёт к увольнению.

Уволить её, правда, не уволили — он оставил её в покое. С чего вдруг, Ксения не уточнила. Я же, обессиленная очередной бессонной ночью, проведённой за справочниками по генетике и подготовкой к лекции, слушала её откровения невнимательно, злилась и уточняющих вопросов не задавала. У меня сейчас были совершенно другие проблемы.

Девица и так, ободрённая моим патронажем, трещала не переставая. Но я лишь невольно отмечала, что многое в её рассказе у меня теперь совсем не вяжется с Верейским.

Например, что имел он её грубо и только когда ему хотелось, не церемонясь. Мне он казался более деликатным что ли, сдержанным, цивилизованным, не настолько примитивным, разборчивым. Но мне ли судить? Что я о нём знала? Мы и были с ним близки всего три недели. Со мной он вёл себя совсем не так.

Как назло, в голову лезли воспоминания о его сильном теле, горячих руках, напоре и при этом трепетной нежности, с которой он относился к моему телу.   

Девицу же, с её слов, он имел по своему желанию как хотел больше пяти лет, жёстко оприходовав почти сразу, как её наняла Юлия Владимировна. Но платил исправно и щедро, потому девушка работала и терпела. Пока, конечно, однажды, двадцать недель назад, не решила «отомстить».

Не вязалась с бодрым видом Верейского и планами на будущее и его неожиданная болезнь. Но и здесь я находила отговорки. Генные болезни коварны и порой начинают себя проявлять и в период полового созревания, а некоторые и после тридцати, и после пятидесяти, как синдром, что назвала Ксения. Возможно, в силу возраста Верейскому казалось, что всё не настолько плохо и он, как большинство мужиков, просто отмахивался.

Легче мне пока от этих знаний не стало. И от этих сомнений тоже.

Но мне категорически нужны были факты и результаты анализов, поэтому я протянула ей направление и схему.

       — Медуниверситет — это много-много похожих корпусов с разными номерами, каждый из которых ещё и с литерой, — подала я ей тёплый лист с принтера.  Поставила крестик. Нарисовала стрелочку. — Мы сейчас здесь, корпус 17А. Дальше пройдёшь мимо анатомички, это 30Б, налево, а там, надеюсь, разберёшься где лаборатория. И посиди, пожалуйста, в коридоре. В кабинет тебя пригласят.  

На экране университетского монитора я сохранила её данные в базе программы, под которую тоже попала со своей докторской диссертацией. Но, к сожалению, совсем по другой теме. Теперь бы дело за малым — получить подпись научного руководителя проекта, — если бы не характер этого самого руководителя.

— Спасибо, — довольно улыбнулась Ксения, сгибая лист.

— Пока не за что, — ответила я ей вслед. И сосредоточилась на заполнении пустых граф, ещё чувствуя раздражение.