Одиннадцать случаев…
(Повесть) - Кардашова Анна Алексеевна - Страница 33

Они ходили по пояс в мокрой душистой траве, все время куда-то проваливаясь и стараясь, чтобы длинные широкие полосы света, которые тянулись от террасы, не доставали их.

— Ну что, ну что такое? — спрашивал Ариан Николаевич.

— Не осуждайте меня, ведь мы так мало знакомы… Но мне не с кем поговорить! Матери нет. Подруги? Я для них счастливая, благополучная… Они ничего не знают. Ведь я служу ему, служу… И хоть бы раз он посмотрел на меня по-человечески, хоть бы раз спросил: «Сонечка, что с тобой?» Нет, нет, он внимателен. У меня все есть: квартира, машина, дача. И у детей тоже. И мне такое доверие: у меня вкус, у меня глаз, у меня «вкусные руки», Александр Евгеньевич ничего не будет есть, если не я приготовила, к его кабинету никто не может притронуться, кроме меня, ему нравится только то, что я устроила, я убрала… Но я, я, — Софья Михайловна схватила себя за горло, — ему не нужна. Он меня и не знает. А если чувствует что-то во мне — боится. Я не могу при нем сесть за рояль. Я пою и забываю все вокруг, и я живу, а не служу вечной службой. Видели бы вы, как он входит в комнату, где я пою! Нет, он ничего не скажет, а только тронет висок. Все! Все! Меня снова нет! Я снова служу, служу, служу! А дети? Детей-то он любит. Анечку в особенности. И боится ее. Боится в ней того же, чего боится в моем пении. Того, что ему не понять… Нет, не по силам мне, не могу я больше.

— Зачем вы вышли за него? — спросил Ариан Николаевич грубо.

— Надо же было за кого-нибудь выходить! Насмотрелась я на своих эмансипированных подруг! «Мне бы только ребенка, муж не нужен, я сама…» А я чувствовала, что не могу сама, одна… — Они опять ходили, опять куда-то проваливались…

— Слушайте, здесь очень мокро. Ваши босоножки…

— Бог с ними, с босоножками, нет, я, наверное, не права, нет, он ведь хороший семьянин, он всегда заботится, чтобы у нас все было, все самое лучшее. Нет, мне все завидуют, не слушайте меня, я счастлива, счастлива, счастлива…

По широкой световой дорожке к ним спешил Шурка.

— Софья Михайловна! Да где же вы?

— И знаешь, дорогая, мне показалось, что Шурка был встревожен не тем, что я могу затеять флирт с его женой. Нет. Он боялся того, что мы поймем друг друга больше, чем понимали друг друга они с женой. И тут мне стало ясно еще одно: Шурка боится таланта. То, чего он не понимает, куда ему не дано заглянуть, для него враждебно.

— А он сам разве не талантлив?

— Тут другое — большие способности плюс знания, плюс уменье работать с наибольшим эффектом. Он просто вырос и живет в атмосфере науки. А вот сейчас он со страстью отдается деловым отношениям и их сложностям.

— А сын какой у Шурки?

— Ничего малый, в нем может что-нибудь взыграть. У него мама хорошая — Сонечка-старшая. А самому Шурке здорово подпортила мама-профессорша.

Брат постоял, посмотрел на небо…

— Да, что это я хотел? Еще ночью просыпался, думал… Вот что — купить трубу.

— Ну, как впечатление?

Брат зашел ко мне прямо из студии, веселый, свежий, в распахнутом пальто. Как все-таки старит телевизор!

— А что, — спросила я, — там, на телевидении, все было честно с этим тросом? Без обмана? Может, они просто повесили «Волгу» на целый трос, неразрезанный?

Брат сидел в низком кресле, подавшись вперед легко и молодо, только пиджак натянулся на погрузневших плечах.

— За телевидение не поручусь, — засмеялся он, — да ведь это и неважно. Важно то, что склеенный трос действительно может выдержать «Волгу» с пассажирами, и уж за это я тебе ручаюсь головой. Ну, а ты хоть рассмотрела, кто со мной был?

— По-моему, один из них был Костров?

— Верно, Костров. После той истории в Лейпциге… Помнишь, я тебе рассказывал?

— Ну да, с карминовой маркой!

— Он после этого очень полюбил мой клей. Он говорил: «Я сразу полюбил марки и ваш клей». Он мне помогал потом, ничего не скажешь!.. А Васильева разглядела?

— Такую махину как не разглядеть — весь экран занял!

— По праву, по праву занял. Ты бы не смотрела сегодня этого номера с «Волгой», если бы не он. Васильев поверил в мое дело и взял его в свои ручищи. Положение было таково: какой-то, скажем, машиностроительный завод заинтересован в силовом, конструкционном клее. Он обращается с просьбой принять заказ на клей к одному, другому, третьему химическому заводу. А заводы увиливают, пишут бумажки, где убедительно доказывают, что выполнить такой заказ они не могут. Зайдите, мол, годиков через пять. Словом, опять застопорилось. Тут я вспомнил Васильева. И чем больше о нем думал, тем более подходящей фигурой он мне казался. Это не из тех руководителей, которым лишь бы план перевыполнялся, лишь бы премия шла. Васильев любит риск, любит громкую победу, любит славу. Но при этом безукоризненно честен. Ни для славы, ни для денег он ничего не подтасует, не скроет.

Поехал к нему в воскресенье прямо домой. Еще на переправе узнал, где его дом. Когда от причала поднимался в гору, так волновался, прямо хоть назад иди! И вот я снизу увидел фруктовый сад, стволы деревьев, обмазанные белым, и самого Васильева, который вскапывал грядку. Слон! Ну прямо слон! И такое у него было красное, счастливое лицо с веснушками, и такие голубые-голубые глаза, и так сильно пахло свежей, весенней землей, что я вдруг успокоился. Все будет хорошо.

— Узнал он тебя?

— Представь себе, узнал! Я говорю: «Помните, вы когда-то отлили мне некоего вещества из баночки?»

— Помню, — говорит, — и что же из этого получилось?

— Вот я и приехал затем, чтобы рассказать вам, что получилось.

В доме у него очень уютно. Жена полненькая, носик тоже вверх, но по-другому, по-женски.

Просидели мы с ним всю ночь. Сперва он решительно и категорически говорил: нет! Приводил все доводы, которые обычно приводят директора заводов, и еще один, очень важный — Васильев только что взял сложный заказ. Завод был напряжен до предела. Дай бог справиться. А я все разворачивал перед ним грандиозные перспективы и старался доказать, что силовой клей прославит завод и его директора гораздо больше, чем этот его заказ.

Под конец, когда мы оба очень устали, он вдруг как грохнет кулачищем об стол. «И какой дьявол послал вас на мою голову?» Тут я понял, что можно ложиться спать.

А утром он дает мне удочки и плащ.

«Половите рыбку, за ужином увидимся». Я сидел на берегу, рядом дымил завод, я волновался — чуял удачу.

Когда я пришел, хозяина еще не было. Мы разговаривали с его женой, я ей плел что-то смешное.

Наконец с двумя бутылками явился Васильев. Он за один день провернул партийное бюро, летучку со специалистами, вызвал плановиков, финансовый отдел… И уже послал письмо в высшие инстанции. Он был уверен в успехе — там ценят инициативу снизу. А назавтра пригласил меня смотреть помещение, которое он думает оборудовать под производство силового клея. Вот тебе Васильев!

Брат удобно откинулся в кресле, но в нем не чувствовалось освобождения, облегчения. Я привыкла угадывать его состояние и видела, что он по-прежнему заряжен чем-то…

— Вот клей работает. А новое у тебя что-нибудь начато?

— Начато! По уши сижу в этом новом уже давно.

— А ты не можешь, хотя бы приблизительно…

— Очень приблизительно тебе, как старому другу химической мысли.

Всю жизнь я вел бесконечные сражения с веществами, чтобы заставить их слушаться. Я залезал к ним в самое нутро, я отнимал у них одни свойства и придавал другие, я истязал их, издевался над ними, насиловал их природу, я бесконечно хлопотал вокруг них, а они упирались, устраивали мне неожиданные неприятности… Заставить их работать, работать, работать как можно лучше, часто вопреки их природным свойствам, — вот была моя задача! А сейчас я хочу стать господом богом. Предположим, мне нужно такое вещество, которое бы слушалось меня во всем, не упрямилось, не ломалось, когда его гнут, не капризничало бы, когда ему слишком жарко или слишком холодно, и выполняло бы беспрекословно все мои требования. И вот я его леплю, как художник лепит свое произведение. Вещество с заранее заданными свойствами.