Мраморное поместье
(Русский оккультный роман. Том XIII) - Виола Поль - Страница 5

В это мгновение я твердо решился: я знал, что намерение Аглаи — погубить Марию и снова овладеть мною.

Ты помнишь болото, где меня встретил? Оно называется «Гнилое пятно». Это ближайший путь от имения к железной дороге в П. Я сам взялся отвезти Аглаю на поезд. Мы ехали вдвоем, в крытом кабриолете. Закат догорал, и надвигались тучи, когда мы подъехали к «Гнилому пятну». Здесь я предложил ей выйти из экипажа, и у той сосны, где ты меня застал, между нами произошел разговор, о котором мне тяжело вспомнить. Сначала я просил ее навсегда оставить меня и Марию, затем долго сдерживаемая ненависть охватила меня всего. Никогда ни с кем я не разговаривал с таким бешенством; я угрожал ей смертью.

— Жалкий! — засмеялась она своим ужасным смехом, напоминавшим лязг оружия. — Мы с тобой связаны судьбой! Если ты даже умертвишь меня, то я все же уничтожу тебя, слепец, потому что смерти нет! нет ее, когда хочешь мстить!!

Кровь ярости хлынула мне в голову.

— Есть смерть! Вот она! — закричал я и вонзил ей нож в горло; кровь брызнула мне на руку…

Вслед за этими словами Анатолия, где-то сквозь бурю, свирепевшую за окном, я услышал (или мне почудилось) протяжный вой. «Опять она», — подумал я и как-то невольно содрогнулся.

Но, видно, Анатолий тоже слышал звук: знакомое выражение ужаса, имевшего много градаций на его лице, зародилось в нем. Несколько секунд мы чутко прислушивались: ничего, кроме бури; ветви старого парка бились в окна…

— Не буду тебе рассказывать, как я скрыл преступление, — продолжал он, — как бросил тело и багаж в болото, ездил на станцию, посылал знавшего меня носильщика купить некоторые принадлежности женского туалета — щипцы для завивки волос, одеколон и конфеты, — чтобы воспользоваться его показаниями в случае надобности. Быть может, это было излишне; не было возможности ничего открыть. И все-таки я боялся не суда, а мести…

Ведь она же отомстила мне, — вдруг прошептал Анатолий, и знакомое выражение безумия опять сверкнуло в его взгляде. — На следующий день Мария заболела и была осуждена на смерть, а в лесу появилась… моя судьба…

Он не договорил и как-то испуганно замолк; мне становилось страшно; пароксизм безумия, казалось, приближался. Он продолжал изменившимся голосом:

— Мы шли с Марией в лесу, мы возвращались с прогулки; пошел холодный проливной дождь, мы бежали, а за нами шла она и выла… Мария знала все… она знала судьбу… Она задыхалась от бега, дрожала от ужаса, спотыкаясь, цепляясь за меня руками, и озиралась, как ребенок… Напрасно я успокаивал, говорил, что она не опасна… ах, все напрасно! Напрасно я призывал докторов, когда она заболела плевритом, а затем чахоткой… Напрасно умолял уехать: она не хотела покидать родного гнезда…

Я помню эти ужасные белые цветы, осенние цветы, забрызганные красным, когда она закашлялась в цветнике, и в первый раз брызнула кровь. Мария пожалела меня и хотела улыбнуться, а потом углы ее рта дрогнули и опустились… и вдруг послышался из леса этот ужасный вой… Она бросилась ко мне и разрыдалась, и долго-долго плакала, как-то судорожно цепляясь за мою одежду…

Я смотрел на Анатолия; мне казалось, что слезы должны брызнуть и облегчить эти ужасные воспоминания, но голос его звучал все холоднее и выражение безумия все росло в глазах.

— С тех пор, — говорил он, — судьба следила за нами… Она выла и ночью, и днем; и тогда, когда Мария старалась бороться с болезнью, когда она наряжалась для меня в свои лучшие платья, когда с румянцем лихорадки на щеках она хотела быть прекрасной и желанной для меня, когда старалась смеяться, пока сухой кашель не прерывал ее больного смеха, когда слезы отчаяния неудержимо лились из ее глаз… Она выла и тогда, когда Мария отдавала мне последние поцелуи, и в ужасные часы, когда она говорила о смерти и брала с меня клятвы и составила эту надпись на могиле, — и тогда раздавался этот протяжный вой. Он страшил Марию, он не давал ей хоть раз спокойно вздохнуть в последние дни жизни, он вел ее в могилу, как неотступный палач. Она пряталась в подушки, закрывая уши своими чудными кудрями… она пряталась, но от судьбы нельзя спрятаться; она знала, что и мне не укрыться от нее, и это всего больше мучило бедную Марию… И вот, в час ее кончины, ночью, мы были одни, она была в забытье…

Не знаю почему, Анатолий встал при этих словах; он говорил машинально, стальные глаза его неподвижно смотрели в черное окно.

— Она очнулась и, умирая, взглянула на мою руку; она увидела кровь на моей руке и прошептала, глубоко и испуганно глядя мне в глаза: «Аглая живет… берегись…» И даже в это мгновение ее смерти, вот здесь, у самого окна раздался…

Анатолий, как безумный, подбежал к окну… Он не успел кончить фразы, когда под самыми окнами раздался невыразимо яростный, злорадный, подавляющий душу вой. Меня обдало холодом, словно вместе с этим звуком ворвалась и холодная бур я ночи. Волчица, очевидно, была в парке.

Стентор с громким лаем выбежал.

Анатолий вскочил с искаженным судорогой лицом. Выражение ужаса на нем через мгновение сменилось какой-то зверской, нечеловеческой злобой. Он схватил одно из висевших на стене ружей и скорее выскочил, чем выбежал из комнаты. Впопыхах, зарядив другое, я последовал за ним. Лай Стентора раздавался где-то в лесу. Я подумал, что найду Анатолия в конюшне, и действительно застал его там. Он садился на неоседланную лошадь с ружьем в руке и без шляпы.

— Анатолий! — закричал я издали.

Он махнул рукой и, ударив лошадь прикладом ружья, поскакал, крикнув мне в ответ несколько слов, из которых я мог только разобрать: «Это она… я должен…» Остальное унесла буря…

Конечно, мне оставалось только мчаться за ним, но, будучи очень неопытным наездником, я не мог следовать его примеру и должен был оседлать коня. Кучера не было. Пока я разыскивал все необходимое и, как всегда в этих случаях, путал и тормозил дело, прошло, по крайней мере, минут пять. За это время он мог ускакать довольно далеко, а я не знал леса.

Впрочем, это все соображаю теперь; тогда же я был весь под влиянием одного слепого импульса и действовал совершенно инстинктивно.

Никогда не забуду этой ночи с порывами ветра до того яростными, до того одушевленными, что они казались отвратительными эманациями могучих и злобных сил. Единственным моим руководителем был лай Стентора, слышавшийся, впрочем, только в моменты относительного затишья; единственным освещением был свет луны, скрытой за тяжелым, истерзанным, безобразно движущимся тряпьем туч, гонимых с дикой быстротой по небу. Иногда мне удавалось, как будто бы, приблизиться к Стентору; я не сомневался, что к нему же стремился и Анатолий. Тогда я звал его изо всей силы, что, впрочем, было совершенно бесполезно, так как при оглушительном реве мятущихся деревьев он, конечно, не мог меня услышать, но и в этом последнем случае не могло быть надежды остановить его. Как назло, я натыкался на чащи и другие непреодолимые препятствия и не знал, куда направляться, чтобы объехать их. Несмотря на все усилия, мысль моя начинала лихорадочно работать. Что значат слова: «Это она, я должен»? Они не могли относиться к волчице, так же, как я не мог сомневаться, что слышал именно ее вой, а это было известно Анатолию. Но тогда, что же они означали? Холодное предчувствие леденило мне душу. Я не мог без содрогания вспомнить загадочного поверья о смерти последнего из рода Бич-Каргановых.

Я начинал терять равновесие и думал, что если когда-нибудь суждено сбыться пророчеству, то именно эта ужасная ночь должна страшно гармонировать и, как мне казалось, предрасполагать к развязке трагедии, задуманной судьбой…

В борьбе со всевозможными препятствиями скачка длилась уже довольно долго, но буря не стихала, а все усиливалась, терзаясь непостижимой яростью. Конь мой, казалось, приуставал. Наконец, проскакав лесом по дороге, где ветви до крови исхлестали меня по лицу, я выехал на чистое место. Оно показалось мне знакомым. Передо мной было длинное болото, усеянное кочками и кое-где поросшее тощей ободранной березкой. Не оставалось сомнений: это было «Гнилое пятно». Разгулявшись на просторе, буря носилась здесь с неудержимой силой, порой закручиваясь в вихре круговой пляски. Куча оторванных сухих листьев кружилась над болотом в беспокойном ритме и казалась мне отвратительным полчищем летучих мышей. Лай Стентора как будто бы приближался. Я помчался ему навстречу по дороге над топью. На повороте, у знакомой сосны, я осадил коня, чтобы прислушаться, и здесь глазам моим представилось зрелище или, вернее, группа, как бы вылитая из металла. Как изваяние, до сих пор, несмотря на умчавшиеся годы, она стоит предо мной и с тяжестью свинца подавляет сознание. Спиной ко мне, без шапки, совершенно неподвижный, как будто взглянувший в глаза Медузы, стоял Анатолий с ружьем в руках. Я не мог видеть его лица, но по напряженности всей позы, выгнутой назад настолько, что можно было поражаться, как удавалось ему держаться на ногах, не падая навзничь, по судорожно запрокинутой голове, я мог догадаться, что человек этот переживает ту стадию ужаса, которую можно испытать лишь раз. Шагах в пяти за ним, но так, что я мог ее видеть, так же неподвижно стояла огромная волчица.