Мальчики с бантиками - Пикуль Валентин Саввич - Страница 9

Суровая природа не давала лениться. Соловецкие монахи были тружениками, спорившими с природой. Они Соединили острова архипелага дамбами, а между озерами прокопали судоходные каналы; системы шлюзов, водяных мельниц и подземных туннелей были достойны восхищения! На Соловках был создан первый в России «небоскреб» — храм Преображения, выше московского Успенского собора; он виден с моря за многие десятки миль. Инженеры-самородки в рясах создали такую систему до кования кораблей, что даже английские инженеры приезжали на Соловки копировать эти доки для своего Лондона.

В 150 верстах от Полярного круга иноки выращивали в оранжереях дивные цветы, а в парниках вызревали арбузы, дыни, огурцы и даже персики.

Здесь каждый камень — сама история. На сбережение для потомства отдал на Соловки свою саблю князь Пожарский. Писатель и воин Авраамий Палицын трудился здесь, философствуя над судьбами отчизны. Здесь укрывались от рабства беглые, прятались ученые начетчики, пережидали время гонений буйные ватаги Степана Разина, и здесь же скончался последний атаман Запорожской Сечи — Степан Кальнишевский. Страшным бунтом ответил Соловецкий монастырь на притеснения царей московских, и восемь лет без передыху иноки бились мечами на стенах обители с войсками правительства. А потом, уже в Крымскую кампанию, под стены монастыря подплыл английский флот. Он избил дворы и стены монастыря бомбами, но Соловки не сдались, выстояв под мощным огнем противника.

В зените богатства и могущества Соловецкий монастырь желал сыскать на островах только золотую жилу да источник горючего, — все остальное было в избытке. Пять заводов работало в монастыре, где монахи строили пароходы и лили сталь. Они были капитанами и механиками собственного флота. Они были художниками, картины которых попали в Третьяковскую галерею. У них работали свои типографии и литографии. Они были сукноделы, фотографы, кузнецы, гончары, ювелиры, огородники, сыровары, сапожники, архитекторы, скотоводы, рыбаки, зверобои, косторезы… Невозможно перечислить ремесла, которые процветали на Соловках! Сюда шла многоликая Русь не только на поклон святыням, но чтобы и восхититься плодами рук человека, дабы наглядно узреть чудеса, на какие способен русский человек в суровейших условиях, вблизи Полярного круга.

Соловки — настоящий оазис русского Севера, который раскинул свои пленительные кущи посреди студеного Белого моря.

И вот в тысяча девятьсот сорок втором году советское командование решило, что лучшего места для обучения юнг не найти. Здесь здоровый климат, от сосен и моря дух насыщается бодростью, а целительная вода озер закаляет тело.

«Волхов» уже втянулся в Гавань Благополучия; стали различимы отдельные камни на берегу; выводки чаячьих птенцов, не боясь людей, ковыляли по тине прибрежья.

Транспорт с юнгами встречал пожилой капитан третьего ранга. Сам в далеком прошлом начинавший флотскую службу мальчишкой, старик сильно волновался. С «Волхова» подали на причал сходни, и толпа юнг повалила на берег, а он шутливо покрикивал:

— Бодрости не вижу, черт побери! Ты же — юнга, так по трапам дьяволом порхай…

Ну, вот и прибыли. Что-то будет дальше?

Была в Заполярье прохладная весна — весна 1945 года.

Мне вот-вот должно было исполниться семнадцать лет, и штурман с эсминца сказал с улыбкой:

— Огурцов, не пришло ли тебе время побриться?

Я тронул подбородок, ставший колючим, и сразу заробел:

— Не умею! Еще никогда не брился. Можно, я так похожу?

— Так нельзя. Бриться все равно когда-то надо…

Ночью дивизион эсминцев Северного флота получил приказ повысить боевую готовность. Ребята опытные, мы уже знали, чего следует ожидать. Скоро плотный, как тесто, ветер полетел нам навстречу. Брандвахта сообщила, что на Кильдинском плесе запеленгованы четыре германские подводные лодки; видать, они дружно всплыли, чтобы подышать свежим воздухом, проветрить зловонные отсеки.

Сколько было таких спешных выходов, и сколько раз пред нами распахивался океан. Дивизион шел хорошо, и за кормами эсминцев, часто приседающими на разворотах, вырастали буруны. Вода ярко фосфорилась от работы винтов.

На трапе мне встретился штурман, заметил:

— Так и не побрился? После похода — обязательно.

Перед рассветом команды получили горячий чай с клюквенным экстрактом, белый хлеб с консервированной колбасой. Колокола громкого боя, как я заметил, всегда начинают бить в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас все побросали кружки, чай полетел на палубу. Я занял место в своем посту, гудящем моторами и аппаратурой. Как это делал сотни раз, я сказал штурману в телефон:

— Бэ-пэ-два бэ-чэ-один — к бою готов![1]

В соседнем отсеке провыли лифты элеваторов, подавая на орудия боезапас. Я слышал, как в погребах старшина подачи крикнул:

— Пять ныряющих и два фугаса… подавай!

Очевидно, на локаторах засекли рубку всплывшей подлодки противника. Замкнутый в своем посту, я по звукам определял, что творится на эсминце. Ну, так и есть: выходим в бомбометание. Бомбы кидали на врага сериями, штук по пять сразу, и при каждом взрыве стрелки датчиков нервно вздрагивали под стеклами. С гвардейского «Гремящего» сообщали, что бомбы они свалили хорошо, и сейчас удалось подцепить из моря полное ведро немецкого соляра, всплывшего с подводной лодки. Утром оперативники флота велели дивизиону возвращаться на базу, и мы, выстроившись в кильватер, рассекали форштевнями слякоть рассвета, еще не зная, что этот выход эсминцев в море явится нашей последней боевой операцией.

Восьмого мая на рейде Ваенги[2] началось необычное оживление. Поднялась дикая пальба на союзных кораблях. Рейд покрылся шлюпками с разноцветными, как рекламные плакаты, парусами. С конвойного корвета флота свободной Норвегии бородатые люди возносили к небесам божественные псалмы. А из иллюминаторов американского авианосца то и дело выскакивали в море опорожненные бутылки. Шлюпки подруливали к бортам наших эсминцев, союзники спрашивали, почему мы не ликуем. Они кричали, что война с Гитлером окончена. Мы говорили в ответ, что Москва еще молчит…

Было пять часов ночи, когда трансляция ворвалась в спящие кубрики. Радисты врубили ее на полную мощность, отчего динамики репродукторов, привинченные к переборкам, содрогались и с них слоями отлетала краска, словно с орудий при беглой стрельбе.

Это была весть о победе! Полураздетые, вскакивали мы с коек и рундуков, целовались и обнимались. А потом по трансляции выступил командир эсминца:

— Я думаю, что хотя побудка сегодня произошла раньше срока, но это самая счастливая побудка в нашей жизни. Спать мы, конечно, уже не ляжем. А потому, товарищи, убирайте койки, начнем авральную приборку… Готовьтесь к параду Победы!

После аврала я снова попался на глаза своему штурману.

— Ну, что мне с тобой делать, Огурцов? Вроде бы, дисциплинированный юнга, а… Когда ты наконец побреешься?

Мы перешли в Полярное, и ветер здорово покрепчал. Это был отжимной ветер — он отталкивал наш эсминец от берега на середину гавани, и швартовы вытянулись в струны. По носу у нас стоял тральщик, а за кормой — американский корвет, экипаж которого не просыхал от выпивки.

Командир велел подать на причалы еще несколько швартовых. Как сейчас помню, за берег нас держали уже одиннадцать стальных тросов толщиной в руку ребенка, Эсминец готовился идти на парадное построение кораблей в Кольском заливе, Был дан сигнал короткого отдыха, и матросы, утомленные праздничной суетой, прикорнули на рундуках. Пользуясь затишьем, я взял у старшины бритву, намылил щеки и — мне стало смешно. Вспомнил я, каким молокососом пришел в Экипаж Соломбалы, прямо из детских штанишек перебрался в гигантские клеши, и от этого стало еще смешней…