Сенешаль Ла-Рошели (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 7

Когда вся группа взобралась на стену, я жестами показал, чтобы следовали за мной, отставая метра на три. Впрочем, они и сами это знали. Столько раз отрабатывали на тренировках. Гонял их не зря — передвигались бесшумно. То ли сказывалось мое детство в подвалах, то ли зрение у меня такое, кошачье, но ночью вижу лучше, чем многие люди, и темноты не боюсь. Сторожевой ход был разбитый, в колдобинах. Такое впечатление, что по нему на телегах ездят. Чтобы не споткнуться, я двигался медленно и плавно.

Наверное, поэтому я первым заметил часового, который стоял полубоком ко мне, прислонившись плечом к зубцу, и смотрел на костры в нашем лагере. Короткое копье держит двумя руками и прижимает к правому плечу. Часовой без шлема, длинные волосы завязаны сзади конским хвостом. Одет то ли в короткую кожаную куртку, то ли стеганый жиппон. Я замер, ожидая, когда он повернется ко мне спиной. Наверное, часовой почувствовал мое присутствие, потому что резко повернулся ко мне всем телом и наклонил копье.

Упреждая его крик, произнес сурово:

— Спишь, негодяй?!

— Нет… мессир, — запинаясь, ответил он.

Судя по голосу, часовому лет шестнадцать-семнадцать. Опытный вояка уже бы заорал. Этот пытается сообразить, кто я такой. В осажденных городах собирается много народа, в том числе незнакомых. В первый день осады всех уж точно не знаешь.

Не даю ему время на воспоминания, сердито спрашиваю:

— А остальные где?

— Там, — кивает он в сторону башни.

— Веди! — властно приказываю я.

Часовой совершает вторую ошибку — подчиняется приказу и поворачивается ко мне спиной, чего бывалый солдат ни за что бы не сделал. Я быстро и бесшумно приближаюсь к нему и бью кинжалом в углубление на шее чуть ниже основания черепа. Левой рукой я подхватываю тяжелое тело, которое медленно оседает, бесшумно укладываю его. Копье схватить не успеваю, и оно падает, царапнув зубец. Вроде бы шум его падения не привлек ничьего внимания. Я жду несколько минут, чтобы убедиться в этом, после чего дважды негромко щелкаю пальцами: продолжаем движение.

В башне тускло чадит подвешенный под низким потолком, масляный светильник, наполняя помещение горьковатым запахом. Рядом с входом стоит широкая корзина, наполненная арбалетными болтами. В центре — стол, а возле него две лавки, на которых спали, подложив под голову котомки, еще два часовых, один постарше, с густой темной бородой, второй — ровесник убитого мною на куртине и с таким же конским хвостом, который свисал к полу. Я показал Жаку Оруженосцу на молодого. Старший проснулся сразу, едва я дотронулся до его плеча, словно ждал этого. В его глазах не было ни испуга, ни удивления, а сладкое прощание со сном. Я перевел взгляд на его шею. Меня учили не смотреть в глаза тому, кого убиваешь, иначе его душа запомнит тебя и будет преследовать, навещая во снах и наяву. Не знаю, так ли это, но на всякий случай взгляд отвожу. Левой ладонью я закрыл ему рот и нос. Усы и борода жесткие, колючие. Наверное, недавно подстриг. Убивал с тем же равнодушием, с каким отрезал голову живой рыбе. На войне быстро нарабатывается искренняя убежденность, что враг — это не человек. Наверное, защитная реакция. Левую ладонь потер о рубец столешницы, соскребывая чужие слюни. Жак Оруженосец перерезал гайтан на шее убитого им стражника и спрятал в кармашек в ремне серебряный крестик, запачканный кровью.

Часовой на верхней площадке надвратной башни спал, сидя в углу. Щит и копье стояли рядом, прислоненные к парапету. Если бы не копье, я прошел бы мимо, не заметив спящего. Этот был немолод и, скорее всего, из городской стражи. В стражники, которых в будущем будут называть полицейскими, идут те, кто хочет не просто лодырничать, а еще чтобы все боялись его. Те, кого действительно надо бояться, идут в бандиты. Я бужу его и убиваю. Пощелкав пальцами, подзываю своих бойцов.

Город можно считать захваченным. Даже если сейчас поднимется шухер, отсюда нас не смогут выкурить до рассвета, а там помощь подоспеет. Поэтому я отправляю пять человек дальше по стене, чтобы зачистить всю эту сторону, еще пять оставляю на верхней площадке башни, а десятерым приказываю спуститься вниз и разобраться с караулом. Сам тоже остаюсь наверху, кладу лук на парапет, обращенный внутрь города, а колчан прислоняю к каменной кладке у своих ног. Жак Оруженосец прислоняет рядом второй колчан со стрелами. Отойдя от меня вбок на пару шагов, кладет на парапет свой арбалет. Остальные четверо бойцов без приказа делают то же самое. Мы будем прикрывать сверху.

Приходит один из посланных в караульное помещение и докладывает, что оно зачищено.

— Как только начнет светать, открывайте ворота, — напоминаю я.

Вскоре возвращается пятерка, посланная дальше по стене. Они тоже успешно справились с поставленной задачей. Надо быть невезучим или совсем уж криворуким, чтобы сплоховать, убивая спящих. Я отсылаю их внутрь башни, к вороту, которым подымается и опускается мост.

Я прогуливаюсь по площадке, ожидая рассвета. Больше заняться нечем. Потрепаться со своими бойцами не позволяет статус. Разговаривать можно только с равным по социальному положению. Бойцы будут коротко отвечать на мои вопросы и молча слушать любой мой бред, а это не разговор. Подходя к краю башни, обращенному к нашему лагерю, останавливаюсь, смотрю на костры. Их всего два, и оба в расположении моего отряда. Как только небо начнет сереть, оставшиеся в лагере арбалетчики приведут с пастбища и оседлают лошадей, подъедут на них ко рву напротив ворот, чтобы первыми ворваться в город. Там, разбившись на десятки, займут тридцать самых богатых домов и выгребут из них все мало-мальски ценное. Заодно расслабятся с дамами и девицами, перебив их мужей, отцов, братьев. Женщины должны рожать от победителей — таков закон природы.

6

Во время осады тоннель в надвратной башне между внешними и внутренними воротами принято заваливать камнями, бревнами, землей. Люзимонцы не сделали это. Видимо, собирались несколько дней изображать из себя отчаянных парей, а потом сдаться. Никто не помешал нам открыть ворота и опустить мост. В эту эпоху многие жители встают с рассветом и начинают заниматься своими делами. Этим утром город казался вымершим. Каким-то образом люзимонцы поняли, что проиграли.

Мой отряд въехал в город строем, как на учениях. Бойцы из других отрядов нашей армии смотрели на них, не понимая, что происходит. Наверное, думали, что ночью город сдался. Я сел на Буцефала, приведенного Тома, поскакал впереди своих. Улица шириной метра три с половиной вымощена брусчаткой. По обе ее стороны одно-двухэтажные дома. Цокот копыт по камнях ударялся в стены домов, отражался, превращаясь в эхо, накладывался на новые звуки и напоминал негромкий праздничный перезвон. У кого-то сегодня точно будет праздник. Но не у всех.

На центральной городской площади напротив двухэтажной ратуши располагался трехэтажный дом с застекленными окнами, узкими, высокими и закругленными сверху. Над каждым окном была лепнина в виде виноградной лозы. Стены из ракушечника до второго этажа облицованы темно-серыми, тщательно отшлифованными плитами. Не мрамор, конечно, но стильненько. Широкие ворота полностью оббиты медью. На каждой створке барельеф в виде лошадиной головы. Сперва подумал, что это изображение шахматный коней. Нет, обычных лошадей. Наверное, эти животные любимы хозяином дома или приносят ему доход. Я приказал бойцам, чтобы открыли ворота. Этот дом будет мой. Следующим выбирает Хайнриц Дермонд, затем Ламбер де Грэ, оруженосцы и только потом простые бойцы.

Три другие стороны прямоугольного двора ограждали двухэтажные строения. На первом этаже в них располагались хозяйственные помещения. В конюшне стояли четыре верховые лошади, довольно приличные, и шесть рабочих. В соседнем помещении был сеновал. Дальше находился склад, наполовину заполненный большими бочками с вином. Видимо, хозяин — виноторговец, а может быть, еще и винодел. В свинарнике повизгивали нетерпеливо десятка два свиней. Вчера их не выгоняли на пастбище, сегодня тоже останутся дома. Впрочем, многие не доживут до вечера.