Арахна(Большая книга рассказов о пауках) - Антология - Страница 49

Исходя из этой теории, мне сразу стало очевидно, что доску можно было установить, только протянув ее из окна дома в окно лаборатории. И тут меня осенило. Убийца, как и я, вошел в дом со стороны реки! Откуда он взял доску? Привез на лодке! Не забывайте, все это было лишь предположением, но я решил остановиться на этой мысли.

Я продолжал осмотр лаборатории и различные факты, в свете новой идеи, стали складываться в систему. Возьмем ужасные следы непонятного убийства, что навели на нас такой страх при первом посещении лаборатории. Они казались не такими уж необъяснимыми, если считать их оставленными намеренно, а не случайно! Отпечаток руки на потолке, казалось бы, свидетельствовал, что убийцей являлось насекомое. Но подобный след мог легко оставить высокий человек, взобравшись на стол! Это поразительное открытие, в сочетании с запертой дверью и невозможностью войти в лабораторию со стороны двора, привело меня к правдоподобной разгадке тайны.

Тщательно продуманные детали указывали на умысел. Самым важным было то, что исчезнувший профессор запер дверь. Кто мог знать, где он будет находиться ночью? Почему профессор не пытался убежать через дверь — как ты помнишь, ключ торчал в замке? Как случилось, наконец, что его крики о помощи не разбудили всю Спиндл-лейн?

Эти мысли легли в основу второй части моей теории. Доску, предположил я, использовали для выхода из лаборатории! Мои окончательные заключения были следующими:

— Профессор Брейм-Скепли проник в дом на Спиндл-лейн со стороны реки. Он приплыл на лодке, которую арендовал у Лонга. С собой он привез доску и какую-то коробку либо ящик. Доску он установил между окнами, а ящик оставил в доме. Затем он вернулся в лодку, отплыл и высадился немного поодаль. Как мы уже знаем, он прошел во внутренний двор, вошел в лабораторию и запер дверь. В лаборатории он разбил все стеклянные сосуды, сорвал окно с петель и оставил странные следы и отметины, которые завели всех в тупик. Книга в световом фонаре и ланцет в перегородке были финальными художественными штрихами, созданными гениальным умом. Время приближалось к часу. Желая удостовериться, что его аппарат для создания иллюзии паука готов к действию, он прополз по доске из лаборатории в дом и зажег спичку. Огонек заметил Джеймисон. Будь он не так труслив, весь план бы провалился.

Профессор, должно быть, с нетерпением ждал появления Джеймисона. Наконец тот постучался. Профессор улегся под лампы — все шло по плану. Джеймисон забрался на мусорный ящик, заглянул в окно лаборатории и помчался за лестницей, что мог бы предвидеть любой разумный человек. Тем временем профессор разбил лампы, вновь прополз по своей доске в дом и втянул доску за собой.

Я слушал, затаив дыхание, но теперь поневоле спросил:

— А паук?

— Все очень просто! — ответил Харборн. — Позволь-ка.

Он потянулся за кожаной сумкой, расстегнул ее и достал… волшебный фонарь!

— Что? — воскликнул я. — Волшебный фонарь?

— С приложением кинематографического аппарата! Вот и пленка. Пребывание в реке не пошло ей на пользу. Какой-то южноамериканский паук, не так ли? Красивая окраска ярко выделяется на черном фоне. Доска, лежащая на подоконнике и перевернутом ящике, служила подставкой. Когда Джеймисон взобрался на лестницу, он смотрел на лабораторию с юго-востока. Изображение проецировалось в северо-западный угол из окна дом на Спиндл-лейн через узкую улочку и открытое окно лаборатории.

Луч скрывала перегородка, и привратнику было видно только странное изображение — хотя, если бы он забрался повыше, он заметил бы этот световой луч, пересекающий Спиндл-лейн. Знакомый нам по таким демонстрациям круг света был ловко скрыт путем использования прозрачного изображения на непрозрачном фоне. Затем профессор вышел из задней двери, подтянул к себе лодку с помощью заранее привязанного каната и поплыл вверх по течению. Там он вернул лодку и утопил свой аппарат. Волшебный фонарь он, вероятно, прятал под шубой, когда говорил с Джеймисоном.

Я пораженно смотрел на Харборна.

— По-видимому, ты удивлен, — с улыбкой сказал он, — но на самом деле во всем этом нет ничего особенного. Я не стал докучать тебе мелкими деталями, которые подкрепили мои выводы, как и рассказом о втором падении в реку по выходе из дома. Но мое решение загадки оставалось лишь правдоподобной гипотезой, пока по счастливому наитию, рожденному одним только воображением, я не стал искать и в конце концов нашел аппарат. Ты собираешься спросить, где я его обнаружил. Отвечаю — в том глубоком провале близ прокатной станции Лонга, где Джимми Бейкер поймал прошлым летом большую рыбину. Брейм-Скепли — человек с развитым логическим мышлением, и я подумал, что он отправится вверх по течению, зная, что на реке собираются чистить дно. Аппарат ему нужно было утопить в глубоком месте, чтобы его не унесло течением.

Остаются еще один-два пункта, которые нуждаются в прояснении. Запас крови не представлял непреодолимой трудности для физиолога и… черт побери!

Он внезапно сунул руку в сумку.

— Это резиновое колечко от бутылки с содовой, искусно укрепленное на рукоятке трости, объясняет таинственные следы. Но главной загадкой является цель этого маскарада и причина исчезновения профессора.

— Мне кажется, — сказал я, — что я могу выдвинуть одно предположение. Он обнаружил ошибку в своей теории, но отступать было поздно. Стремясь сохранить незапятнанной свою великолепную репутацию, он и придумал этот сложный способ скрыть ошибку и одновременно уничтожить лабораторию.

— Я пришел к такому же выводу, — согласился Харборн. — Вот почему я тщательно скрыл немногие оставленные им следы. От этой красивой сумки с красноречивыми инициалами «Д. Б. С.» тоже придется избавиться. Свои умозаключения я собираюсь оставить при себе, мир же имеет полное право считать, что профессора Брейма-Скепли унесло неведомое насекомое!

Так была поставлена точка в этой истории. Профессор Брейм-Скепли продолжает где-то под новым именем блестящую научную карьеру, в то время как Харборн великодушно позволяет миру заблуждаться.

^{Отто Генри Бахер. Арахна (1884).}

В достопамятном девяносто третьем году его внимание было занято целой серией невероятных дел, начиная с… внезапной смерти кардинала Тоски и кончая арестом Уилсона[27], известного дрессировщика канареек; это последнее дело смыло пятно с лондонского Ист-Энда.

«Черный Питер».

Я постоянно повторяю, что мой друг Шерлок Холмс, подобно всем великим художникам, жил исключительно ради своего искусства. И я не могу припомнить, если не считать дела герцога Хоулдернесса, чтобы он потребовал за свои услуги крупное вознаграждение. Каким бы богатым и могущественным ни был клиент, он отказывался заниматься его делом, если оно не вызывало его сочувствия, и в то же время готов был предоставить всю свою энергию в распоряжение скромного претендента, если его дело заключало в себе какие-нибудь удивительные свойства, задевающие струны его воображения.

Просматривая свои записки, относящиеся к достопамятному девяносто пятому году, я натолкнулся на детальное изложение одного дела, которое может служить примером бескорыстия и даже альтруизма со стороны человека, готового оказать услугу во имя сочувствия и милосердия, пренебрегая материальным вознаграждением. Я, конечно, имею в виду ужасный случай с канарейками и следами сажи на потолке.

Дело было в июне, и мой друг только что закончил расследование, связанное с внезапной смертью кардинала Тоски, которое он предпринял по специальной просьбе папы. Это расследование потребовало от Холмса крайне напряженной работы; он пришел в такое нервное, беспокойное состояние, что я опасался за него не только как друг, но и как его домашний доктор. В один из дождливых вечеров того же самого месяца я уговорил его пойти пообедать со мной у Фраскатти, а после этого выпить кофе в кафе «Ройял». Как я и надеялся, большой оживленный зал с его красными плюшевыми креслами и величественными пальмами, залитыми светом многочисленных хрустальных канделябров, вывел Холмса из его сосредоточенного состояния, и, глядя на то, как он сидит, откинувшись на спинку диванчика, и вертит в тонких пальцах ножку своей рюмки, я с удовольствием отметил, что, когда он наблюдал за публикой, заполнившей центральный зал и кабины — среди посетителей почему-то преобладал восточноевропейский, богемный элемент, — в его серых глазах зажглись огоньки, свидетельствующие о живом интересе.