Казачий адмирал (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 20

Обратный путь оказался в два раза продолжительнее, несмотря на попутное течение. К вечеру первого дня задувал встречный ветер, поднимал волну, но ночью стихал. Наша флотилия днем растягивалась мили на три. Впереди шли быстрые чайки и трофейные галеры, постоянно оглядываясь на тартану, которая задает курс. Я учу казаков пользоваться компасом. Наука не сложная. Тем более, что сделал карту Черного и Азовского морей, пусть и не очень точную, поскольку художник я не ахти, но курс проложить по ней можно. За тартаной двигаются всякие разные суденышки, в основном рыбацкие, на которых бегут из неволи те, кому не хватило места на чайках и галерах. Они перегружены, идут медленно, особенно при волнении, из-за которого пара лодок затонула. Чайкам приходится грести вполсилы, чтобы не оторваться от них.

Когда добрались до Тендровской косы, одна чайка ушла в отрыв, на разведку. Вернулась к вечеру с плохой вестью.

— Турки там, в горле, много, на весельных и больших парусных кораблях, — доложил прибывший на тартану капитан чайки-разведчика — седоусый казак в алой шапке, похожей на загнутый клык и явно добытой у турок, может быть, в Синопе. — Нас ждут. Мы еле убёгли!

Казаки стараются не принимать бой в открытом море, где у турецких тяжелых галер и высоких и многопушечных парусных кораблей явное преимущество. Тем более, сейчас, когда чайки перегружены и лишились своего главного преимущества — более высокой скорости.

— Попробуем пройти через затоку, — решает Петр Сагайдачный и говорит мне: — Поворачиваем направо.

Справа от нас Ягорлыцкая затока, а немного южнее Тендровская. В обоих я в шестом веке рыбачил.

— Там нет прохода в лиман, — предупреждаю я кошевого атамана.

Он улыбается мне снисходительно: наконец-то ты хоть что-то не знаешь в морском деле!

— Есть, еще и какой! — весело произносит капитан чайки-разведчика и приглаживает согнутым указательным пальцем свои длинные седые усы.

Я имел в виду водный проход, а они — сухопутный. Находился он в самом узком месте Кинбурнского полуострова, который и так лишь ненамного возвышается над водой, а в этом месте и вовсе был почти вровень с ней. Почва песчаная. Наверняка здесь раньше был пролив, который постепенно занесло. Видимо, казаки не впервой таким путем обманывают турецкий флот, потому что умело привязали к первой дюжине чаек канаты и вытащили их по очереди на берег, а потом дружно поволокли к лиману. На каждую приходилось по два-три экипажа. Имеющие почти плоское днище чайки легко перемещались по песку, наполняя наступившую ночь специфическими, очень неприятными звуками. Первая проложила кривоватую борозду, которой следовали все остальные. Преодолеть надо было километров пять. На это уходило часа три. Более мелкие суда тянули рядом, по своей борозде, и немного медленнее, потому что на единицу водоизмещения приходилось меньше человеческих сил, так сказать, по остаточному принципу. Дольше всего тянули тартану. У нее и корпус острее и шире, и груза больше, но часа за четыре справились, причем с мелководья ее стянули на буксире чайки. Переволакивание закончили часам к десяти следующего дня. Когда перетягивали последние мелкие суденышки, на западе появились турецкие галеры. Они спешили к нам.

— Уходим! — приказал Петр Сагайдачный. — Налегаем на весла!

Тартана и все чайки успели добраться до заросшего камышом устья Днепра. Турки захватили несколько мелких суденышек, на которых плыли освобожденные рабы, человек двести. Поскольку казаков среди них не было, даже бывших, выручать их никто не кинулся.

— Видать, не судьба им жить на воле! — перекрестившись, произнес с философским спокойствием кошевой атаман.

Гоняться за нами по Днепру турки не отважились. Они ведь захватили несколько, как наверняка заявят, казацких чаек, им есть, кого предъявить в доказательство своей великой победы и за что получить награду. Уверен, что в отчетах цифры увеличат на порядок. Гарнизон Ислам-Кермена тоже не стал нарываться на неприятности, даже не замыкающие лодки не позарился. Турки со стен города полюбовались нашими судами, прикинули, наверное, какую славную добычу мы хапанули, и разошлись по своим делам.

На дележ добычи времени ушло больше, чем на грабеж Синопа. Сперва всё выгрузили и пересчитали, потом долго вычисляли, сколько приходится на одни пай. От моей помощи отказались, хотя успели уже убедиться, что считаю лучше их. Про мешочек с драгоценностями и монетами я промолчал, закрысив их. О нем никто из казаков не знает. Обидно мне было получить за этот поход меньше, чем кошевой атаман и даже сечевой поп, которого с нами не было. Вот хоть убей, за исключением нескольких человек, не считал я их своими братьями по оружию.

Зима была лютая. Даже в двадцатом веке, довольно холодном, не припомню таких суровых морозов в этих краях. К ним добавлялись сильные северные ветра, которые разгонялись до предела над широкими степными просторами. После Рождества на Кандыбовку случайно вышел отбившийся от отряда и потерявший коня татарин. Он был настолько болен и обессилен, что предпочел сдаться в плен. Все равно умер, прометавшись двое суток в горячке и выблевав со стонами воду, которой его пытались напоить. Казаки мне сказали, что у него «нутро отмерзло». Кто-то когда-то, наверное, любознательный лекарь, вскрыл труп замершего в степи и обнаружил, что у того почернели и слиплись внутренности. Винят в этом металлические доспехи, в первую очередь кирасы. Мол, железо вытянуло тепло из живота. Поэтому казаки зимой доспехи надевали только перед самым боем. Если успевали. Моих познаний в медицине не хватало ни на то, чтобы подтвердить это утверждение, ни на то, чтобы опровергнуть. Склонялся все-таки к опровержению. Может быть, из-за врожденной вредности.

Хотя Кандыбовка находилась в стороне от дорог, зимой мы не расслаблялись, стояли днем по очереди в карауле на вышке, сооруженной на холме. Покрытая толстым льдом река — самая лучшая дорога. Торчать на вышке мне было не по кайфу, поэтому платил соседям, чтобы подменили меня. Они были рады заработку. Все равно зимой делать нечего.

Единственным развлечением была охота. Били разного зверя. Чаще всего кабанов и тарпанов. Дикие лошади меньше домашних. Окрас зимой мышиный, с черной полосой по хребту и черными ногами, иногда полосатыми, как у зебры. Летом светлеют. Шерсть длинная, густая и волнистая, так что морозы им не страшны. Копыта больше, я бы сказал, растоптаннее, и тверже. Зимой очень хорошо копытят, несмотря на отсутствие подков. Приручаются редко. При спаривании с домашними лошадьми дают потомство. Если по степи ехать на телеге, запряженной кобылой, и нарваться на табун тарпанов-жеребцов, можно остаться без кобылы и телеги. Разбивают копытами телегу в щепки, зубами рвут упряжь в клочья, высвобождая кобылу, и уводят ее. Частенько достается и вознице, если вовремя не убежит. До двадцатого века не доживут, даже в зоопарках, потому что у них очень вкусное мясо. Охотились на них загоном. Обнаружив табун, гнали на глубокий снег. Слабые жеребята выбивались из сил и застревали в снегу, где их добивали пиками. Иногда я ездил один. Близко тарпаны не подпускали, но моя винтовка позволяла стрелять прицельно метров с двухсот. Казаки из гладкоствольных ручниц метко били на сотню шагов — примерно семьдесят метров, что в эту эпоху считается хорошим результатом.

В конце зимы Оксана родила сына, которого нарекли Владимиром в честь покойного деда по матери, умершего своей смертью в преклонном возрасте, что было главным при выборе имени. Роды прошли без осложнений. Утром я уехал на охоту, а во второй половине дня вернулся с убитым тарпаном и узнал, что в очередной раз стал отцом. Жена порывалась съездить в Сечь и крестить ребенка, чтобы, если вдруг умрет, попал обязательно в рай.

— Если в такую погоду таскать его туда-сюда, обязательно умрет, — отрезал я. — Подождем монаха и окрестим.

Эти лоботрясы шляются здесь в поисках, кому бы на шею сесть. Монахов дня три привечают на хуторе, пока удовлетворяют потребность населения в религиозных обрядах, а потом мягко выпроваживают. Первые три дня ты — гость, а с четвертого — член семьи, работай вместе со всеми, что лоботрясам быстро надоедает.