Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ) - Субботина Айя - Страница 40

— Отвечай прямо. - Он с трудом сдерживается, а когда замолкает, то сжимает челюсти до играющих на краях челюсти желваков. - Она что-то тебе сказала? Обидела? Несла всю эту хуйню насчет того, что нужно избавиться от неполноценного ребенка?

Я рассказываю всю запутанную цепочку испорченного телефона. Прекрасно понимая, какими будут последствия.

В тот день, когда мы с Антоном выгнали Ольгу, бабушка сказала, что это была проверка на вшивость нашей семьи. И добавила, что муж - он роднее отца и матери, потому что будет рядом все время. И потому что первый муж - он от бога.

Антон выслушивает меня, кивает... и ничего больше не говорит.

Только напоминает, что мы и так уже задержались и пора возвращаться, иначе в следующий раз доктор даже на порог его не пустит.

В больницу мы возвращаемся в полной тишине. Вижу, что Антон о чем-то напряженно думает, но как маленькой страшно спросить и не очень понятно, как вообще завести разговор. Да и стоит ли?

Мы выходим из машины, идем по присыпанной свежим снегом дорожке к крыльцу клиники.

У меня вдруг слишком резко начинает кружиться голова. Это просто нервы. Это просто...

Острая боль так резко скручивает низ живота, что я, как ни стараюсь ухватиться за Антона, все равно падаю на колени.

И громко кричу, когда по внутренней стороне моих светло-серых штанов от спортивного костюма стремительно расползаются темные пятна.

Я пытаюсь закрыться руками, обхватываю себя за живот, словно это может помочь не случиться чему-то ужасному. Инстинкт подсказывает, что я должна защитить ребенка, даже если абсолютно неспособна это сделать.

Боль становится сильнее.

Кто-то притрагивается ко мне, голос, кажется, знакомый, говорит глухо и неразборчиво

Потому что я с трудом слышу его через собственный крик.

— Мамочка... Мне страшно мамочка...

Руками сильнее, с трудом отбиваюсь от внезапной суеты вокруг.

Кто-то пытается поднять меня на ноги. Крики. Шаги и скрип снега под ногами.

— Уйдите... Не трогайте нас! Голова кружится.

На снегу, примятом моими коленями, темные пятна крови. Мне страшно.

Я не хочу потерять мою маленькую жизнь.

Страшно, что она может прерваться потому что я с самого начала была плохой матерью.

— Йени, пожалуйста, успокойся! Это голос Антона?

Он снова на меня злится

— Не трогайте меня! - Отмахиваюсь от его рук, но сил уже почти не осталось. Какая-то сила поднимает от земли, несет.

Я пытаюсь прятать живот ладонями, но руки обессиленно падают вдоль тела, голова запрокидывается назад до боли в затылке. Кажется, еще секунда - и шея просто треснет под ее невыносимой тяжестью, и мне даже не нужна будет личная плаха.

— Все будет хорошо, малыш... Не бойся, слышишь? Я рядом, рядом...

Он правда рядом.

Я почти ничего не вижу, потому что реальность превращается в размазанные по воде пятна краски. Темных мрачных цветов без четких контуров. Как будто земля разверзлась - и я провалилась в место, уготованное для грязных плохих женщин, недостойных ни любви, ни понимания, ни даже сострадания.

Но Антон рядом.

Я вижу его странным вытянутым силуэтом, похожим на кошачий зрачок нашего Добби.

Только белым.

— Не уходи...

— Я тут, малыш. - Сжимает мои пальцы в ладони. Приятная боль. Единственное тепло в этой бесконечной холодной пустоте.

— Защити нас, умоляю. Он что-то говорит. Очень тихо, глухо.

Незнакомые голоса влезают между нами противным и обреченным звуком циркулярной пилы.

— Вам нужно выйти, молодой человек! - ругается какая-то женщина.

— Пожалуйста, защити... нас, - собственный неживой голос. Никто не может исправить то, в чем я сама виновата.

Но это единственное, что у меня осталось - вера в моего немножко уставшего, грубого, но бесконечно любимого майора.

«Защити нас... Умоляю... Мы очень тебя любим... Ты нам очень нужен...» — Да что же это такое! Молодой человек, вы мешаете работать врачам! Мой «светлый кошачий зрачок» медленно гаснет в темном разрезе двери. Страшно и холодно.

Боль режет живот, словно меня вскрывают без наркоза.

Может, правда вскрывают? Достают моего маленького ребенка, чтобы спасти ему жизнь?

«Он же такой крохотный...»

Укол в плечо тупой, словно ударили детским молоточком. Это девочка.

Светлые, как у меня волосы, темные, как у папы, глаза. Улыбка до ушей, когда вешает на нашу елку игрушку. На самую нижнюю ветку, потому что дальше пока не дотягивается.

«Боженька... Пожалуйста... Не забирай ееуменя...»

Меня, бывало, нехуево так трясло от злости.

Редко, но случалось. Приходилось, в силу обстоятельств, общаться с людьми, которые умели профессионально выводить на эмоции даже таких бездушных тварей, как я, когда на работе и должен забивать на всех, чтобы не сожрали.

Сейчас меня тоже трясет.

От... я не знаю, от чего.

В длинном белом коридоре пусто.

Я не могу стоять на месте, но и ходить из конца в конец противно до тошноты - и начинает, как в детстве, когда дорывался до качелей и долго не мог с них слезть, гудеть голова.

В тупорылых фильмах все самое херовое всегда случается ночью. Герои так же топчутся в больничных коридорах, но вокруг них как будто нет жизни. Ничего не напоминает о том, что пока у тебя за вот этой дверью на кону все будущее - там, за окнами, ходят люди, все заботы которых сводятся к тому, что бы сожрать в обеденный перерыв и как бы не пропустить футбольный матч.

Я заочно ненавижу их всех.

Просто потому что существуют.

Просто потому, что тошнит от собственной беспомощности.

«Защити нас, умоляю...» - слабый голос в голове и абсолютно белые - белее стен больничной палаты - щеки.

Сжимаю в кулак ладонь, которой держал за руку моего Очкарика.

Как дурак вспоминаю видео в телефоне, которое зачем-то прикрывал ладонью.

Какой смысл в том, чтобы владеть целой кучей всякой бесполезной бездушной херни, если не можешь спасти то единственное, что спасти обязан?

Если с ребенком что-то случится...

Я прижимаюсь лбом к холодной стене.

Прячу руки в карманы джинсов.

Это просто не должно случиться.

Потому что я понятия не имею, как пережить все это.

Мы с Очкариком как кегли: поднимаемся и снова падаем, и снова поднимаемся, чтобы грохнуться.

Слышишь ты там, наверху, шутник, тебе, блядь, не надоело над нами издеваться?! Я сбрасываю несколько звонков, даже не глядя, кто там. Выключаю мир наглухо.

Если бы месяц назад меня спросили, хочу ли я детей, я бы сказал, что не в ближайшее время точно, держа в уме, что в принципе не прочь остаться бездетным и просто жить в свое удовольствие, не сидя на поводке садиков, школ, ночного плача и прочих прелестей «родительства».

Когда возник вопрос о возможной беременности Очкарика - тупо разозлился, сорвал по живому пластырь с незажившей старой раны.

Потом тупо стало даже... хорошо.

А сейчас хочется только одного - чтобы с моей женой и нашим ребенком все было хорошо.

Все остальное - обычная материальная херня, на которую можно заработать.

Когда дверь палаты открывается, я тупо трушу сделать хоть шаг навстречу доктору. Первый раз в жизни ссыкливо сделать шаг и услышать, что все пошло по...

— Все хорошо, Антон. - У этого мужика в белом халате вымученная улыбка. -Придется беречься, но ребенок в порядке, ваша жена тоже. Но будьте готовы к тому, что, возможно, большую часть беременности она проведет под присмотром врачей. Здесь.

Я выдыхаю и скупо, по-мужски, с благодарностью пожимаю ему плечо. Даже «спасибо» сказать не получается - так сдавило глотку. Можно выдохнуть.

Но выдохнуть особо не получается, потому что у меня уже буквально разрывается телефон. Сначала хочу на хрен его вырубить - завтра первый рабочий день после праздников, и, скорее всего, меня уже начинают ковырять по работе и всем тем делам, которые придется раскручивать и выводить на чистую воду на благо государства и налогоплательщиков.