На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич - Страница 16

На путь высыпали тысячи людей. Мы решили, что надо быстро ехать далеко в сторону, наняли возницу и поехали в какую-то вотскую (удмуртскую) деревню за 25 верст от станции. Приехав, остановились у дьякона-вотяка[87]. Утром начали меновую торговлю. Мои гвозди сразу привлекли внимание, здесь их давно не видели, и я за них получил главный куш. Я решил приобретать только рожь зерном, но как можно больше. Рожь ценилась здесь гораздо дешевле, чем мука. Затем мы отправились в соседнюю, уже татарскую, деревню. Места были дикие и живописные. Редкие огромные дубы украшали еще зеленые долы. Анна Ивановна приобрела питательные продукты для детей — яйца, масло, Саша — муку, а я — только рожь. Попали мы к мулле, он поил нас чаем за низеньким столом, за которым мы сидели на полу, скрестив ноги. Эта комната второго этажа была чистенькая, с видом в сад из низких окон. Я пленил одну из «мулланш» фатой, а Андреево пальтишко как раз влезло на ее десятилетнего сына. Я получил еще добрую порцию ржи в зерне, и мои обменные операции были закончены (топор у меня исчез). К концу дня закончили обмен и мои спутницы, мы нагрузили нанятую телегу и отправились на станцию, сопровождая телегу пешком.

В доме дьякона перед отъездом была толчея, шум разговоров, и дьякон предупредил, что на нас будет в дороге нападение (он слышал, как двое сговаривались на удмуртском языке), но чтобы мы особенно не беспокоились: продуктами грабители не интересуются, им надо дать что-либо из вещей, и они этим удовлетворятся. Действительно, не прошли мы и пяти километров, как послышался цокот копыт и нас остановили два всадника. «Списка давай», — сказал один из них. Я подумал, что требуют удостоверения, и стал ему их показывать. Он их с презрением отверг. Оказалось, что списки — это спички. У моих спутниц осталась пачка обменных спичек, мы ее отдали, грабители удовлетворились и ускакали.

Шли мы ночью и были страшно усталые, я впервые в жизни спал на ходу и видел сны, иногда спотыкаясь и просыпаясь. Дошли до Вятских Полян измученными, но встретили нас товарищи по поезду с энтузиазмом: мы были первые и привезли много, что предвещало удачу. Через трое суток поезд пошел обратно. Трудный был путь. Память не сохранила, как мы питались. Ведь ржаное зерно не съешь. Времени было много, так как ехали не менее двух недель, и многочасовые стоянки были достаточны не только для разведения костров и варки похлебок, но и для сбора опят по пути.

Опытным «мешочникам»[88] было известно, на каких станциях имеются продовольственные заградительные отряды, не пропускающие мешочников и отбирающие продовольствие. Этих станций боялись. Опытные подговаривали машиниста не задерживаться у таких станций, а мужское население высыпать из вагонов и создавать продотрядам «пространственное» препятствие. Все эти наивные меры не понадобились, очевидно, потому, что мы были не «мешочниками», а «организацией». Временами поезд останавливался и давал длинные унылые гудки. Это значило, что машинист и прислуга поезда требуют хлеба. Тотчас по вагонам собирали по стакану зерна с человека или иную съестную мзду. Тогда поезд следовал дальше.

Несмотря на постоянный страх и на то, что к середине пути все мы обовшивели и тело страшно зудело, моральный дух наш был высок. Еду, много еды, спасение от голода и гибели наших домашних, мы везли с собой. Когда доехали до Лосиноостровской, и опять поезд встал, я не выдержал, оставил свою рожь на Сашу, а сам сел в дачный поезд до Щелкова и явился домой. Мама уже вернулась и тоже привезла съестного, хотя и меньше, чем я, но в сумме этого нам хватило на ближайшие два года, и в хлебе нужды не было. Мне тотчас устроили в кухне баню и всякую антисептику. Через сутки доехала и Саша, и моя рожь. Трудно выразить радость семьи.

Я вернулся к занятиям в Военно-Педагогической академии и в университете, так как отопление было уже отремонтировано, с грехом пополам здания МГУ отапливались, и лаборатории были открыты. Студентов было не больше, чем преподавателей, которые так же «изголодались» по студентам, как мы по университету. Я был в самом первом потоке (человек десять) студентов (а теперь и студенток), попавших в органический практикум.

Он проводился в большом, рассчитанном на работу 36 студентов, высоком, почти кубической формы зале, с окнами на три стороны. В это время лишь левая половина зала была отведена под практикум, в правой же трудилась более квалифицированная публика — дипломники, оставленные при кафедре (позднее названные аспирантами, но не получавшие в то время стипендии). Здесь и состоялось мое близкое знакомство с моим будущим научным учителем профессором Н.Д. Зелинским (фото 13)[89] и ассистентами, ведшими практикум, — А.П. Терентьевым[90] и В.В. Лонгиновым (фото 13)[91]. Им я многим обязан.

Николай Дмитриевич Зелинский, ушедший в 1911 г. с сотней лучших профессоров из Московского университета в знак протеста против «реформ» министра просвещения Кассо[92], снова с 1917 г. возвращенный революцией из Петрограда, оказался во главе кафедры органической и аналитической химии. В.В. Челинцев[93], занявший после 1911 г. кафедру, о которой идет речь, тем же ходом событий был возвращен в Саратовский университет. Николаю Дмитриевичу в 1920 г. было около 60 лет. Это был человек среднего роста с очень красивым благородным одухотворенным лицом, седой, светлоглазый, с маленькой бородкой, неизменно в черной профессорской шапочке, всегда очень элегантный и, как нам казалось, очень важный. Представлялось, что он очень удивится, если кто-нибудь осмелится к нему обратиться. Однако это была лишь форма, а не содержание.

Николай Дмитриевич находился в это время в расцвете творческих сил и замыслов. Не прошло еще и пяти лет, как он создал угольный противогаз, в войну 1914–1918 гг. спасший многие жизни. В Петрограде он начал работы в области белка. Он жаждал развернуть свои замечательные исследования по каталитическим превращениям углеводородов, начало которым было положено в 1911 г., по химии нефти, по аминокислотам и белку, по химии алициклов. Его увлекали и чисто практические вопросы — бензинизации высших погонов нефти, использования сапропелевых сланцев, синтез индигоидных красителей и многое другое. Шаг за шагом все это он стал развивать. А сейчас ему требовались люди, и он очень скоро начал присматриваться к нам.

А.П. Терентьев и В.В. Лонгинов руководили нами на равных правах — мы не были поделены между ними. Я предпочитал иметь дело с А.П. Терентьевым, блещущим выдумкой, всегда ставящим нестандартные задачи и вопросы. Я и через полстолетия любил воспользоваться его советом, он сохранил до последних дней жизни (1970 г.) драгоценное для ученого свойство — подход к решению задачи с неожиданной стороны. Мешала ему только способность уходить в мелочи и распыляться. В то время А.П. Терентьев был могучим широкоплечим парнем в русской рубахе, было ему лет тридцать. На улице мальчишки принимали его за борца. Он был большой любитель всяких забавных задач, прибауток, анекдотов, в том числе и про Каблукова. Его вопросов студенты всегда побаивались и не любили. В.В. Лонгинов, окончивший Лозаннский университет и там работавший с душистыми веществами (для парфюмерии), имел наружность вылощенного англичанина и был страшный чистюля. Вскоре он стал одним из главных организаторов, а затем директором Института чистых химических реактивов[94], и это его детище с пользой и успехом работает до сих пор.

Работал я в органическом практикуме с увлечением и даже сейчас могу перечислить синтезы, которые выполнил, и особенности их протекания. Каждый синтез был событием в моей жизни. Впоследствии мне приходилось встречаться с такими студентами, которые через год по прохождении практикума не могли перечислить сделанные ими синтезы. Это меня удивляло безмерно.