На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич - Страница 39

Подчас меня коробило от славословий, особенно, когда эти медоточивые славословия исходили из уст президента Академии наук В.Л. Комарова — на каждом Общем собрании Академии, но, может быть, думалось тогда, это было нужно, иначе не было бы идущих на смерть «за Родину, за Сталина». Может быть, эти славословия были нужны не для него, а для нас, для дела? Такие мысли носились в голове, когда я смотрел на самого замечательного человека середины XX века.

Наружность Сталина хорошо известна по многим портретам. Но на портретах, выполненных художниками, несмотря на сходство, есть некоторая «прилизанность», снижающая духовную мощь лица. На них «скрыт» и небольшой его рост. В эти годы в черной шевелюре Сталина очень заметно было, особенно сзади, серебро. Поражал непривычностью вид со спины — сутуловатый, с плосковатым затылком. Говорил он хорошим литературным языком, с несильным, но вполне выраженным грузинским акцентом.

Я уже писал о том, что суждения Сталина о машинной технике, мирной или особенно военной, были конкретны и отличались полным знанием дела. В науке невозможна такая разносторонняя компетентность, и обычно Сталин скорее спрашивал, чем выражал свои мнения. Бывали суждения, как в биологии, ошибочные, а в случае с языкознанием (Марр)[266] — правильные. Был и еще пример высказывания Сталина — по вопросам физиологии по поводу И.П. Павлова и Л.А. Орбели, но я его лично не слышал.

И.П. Павлова и его учение о высшей нервной деятельности Сталин ценил очень высоко, и это было совершенно правильно, но такая оценка привела к канонизации павловского учения и, несомненно, нанесла ущерб науке: наука совершенно не терпит канонизации, имеющей неизбежным следствием замораживание и остановку, даже в известной мере запрет, прогресса. В этом, как и в любом другом смысле, наука и религия антиподны. Наука — вечная стройка и вечное разрушение, без которого стройка невозможна. В отношении Л.А. Орбели, якобы отошедшего от принципов Павлова, была провозглашена анафема, и это была ошибка. Именно Орбели был крупнейшим после Павлова физиологом, и то, что он не остановился на той точке, до которой дошел Павлов, и пошел дальше и иногда иными путями, было его заслугой, а не ересью.

Как складывалось у Сталина мнение по научным проблемам? По-видимому, он выбирал для того, чтобы выразить свои суждения, такие проблемы, к которым ему виделся прямой подход со стороны диалектического материализма. Налагала свой отпечаток, думается мне, и эмоциональная сторона, личная: Лысенко — ученый, выходец из народа, болеющий вопросами подъема сельского хозяйства, — был симпатичен. «Формальная генетика» была антипатична утверждениям существования наследственных рас человека. Поэтому прощались примитивные диалектика и материализм Лысенко и его философских сподвижников, и не замечалось, что, идя путем примитивных рассуждений о генетике, следовало бы отменить атомизм не только в генетике, но и в химии.

Орбели, видимо, был несимпатичен Сталину (может быть потому, что предками Леона Абгаровича были князья Орбелиани, может быть потому, что он был армянин). В отличие от Павлова, оперировавшего строго объективными, измеримыми понятиями, Орбели пытался привлечь и субъективный фактор, не учитывавшийся Павловым. Это могло быть связано с тем, что Павлов занимался вершиной — полушариями, а Орбели спускался к мозжечку и тем, казалось, отходил от «генеральной линии» высшей нервной деятельности, то есть физиологии мысли и чувств. Установление «генеральных линий» в науке было чрезвычайно опасной тенденцией, даже если бы эти «генеральные линии» были выбраны правильно.

Одно время ученые боялись, что канонизирована будет классическая физика, а анафеме будут преданы квантовая механика и принципы относительности. Некоторым пророком анафемы последнего явился профессор физики МГУ Аркадий Климентьевич Тимирязев[267] — сын «большого» (Климентия Аркадьевича) Тимирязева[268]. Однако до «48 года» в физике дело не дошло, причем сами физики объясняли это тем, что в это время они доказали и свою необходимость, и продемонстрировали истинность самого принципа относительности созданием атомной бомбы.

В химии пятая колонна, во главе с доктором химических наук Г.В. Челинцевым, нашлась. Последний тщился сыграть в химии роль Лысенко, создал свою «новую структурную теорию», погромно напал на некоторых химиков, высказывавших на страницах журналов одиозные, с его точки зрения, теоретические воззрения. Известна наша с ним жестокая дискуссия, оставшаяся в химических журналах того времени, которую я вспоминаю не без удовольствия: мне приятно ощутить себя удачливым бойцом. Однако это нападение и «подведение базы» диалектического материализма под теоретическую химию не было поддержано, а моя собственная участь (я в 1951 г. был избран президентом Академии наук СССР, о чем позднее) поразила этого претендента на лавры Лысенко настолько, что он начал сильно пить и вскоре умер.

Вернусь к работе Комитета по Сталинским премиям. На заседании в 1948 г., происходившем уже после постановления Совета Министров СССР о строительстве МГУ (об этом позже), я чувствовал необходимость выразить Сталину благодарность за это решение, так много значившее для нас, работников МГУ, а как теперь ясно, и для всей страны. Когда заседание окончилось, и Сталин еще стоял за председательским столом, я подошел к нему и кратко горячо поблагодарил за МГУ. Его ответ был еще короче, и я его помню дословно: «Исполняю свой долг», — сказал он.

Вернусь к заседаниям. Говорю во множественном числе, так как не уверен, что нижеприведенное относится к 1948 г., а не к последующим. Приведу два примера особенно запомнившихся мне заседаний. Первый — из области медицины. Группа харьковских врачей была представлена на премию за открытие и внедрение способа обезболивания родов. На первый взгляд дело было какое-то сомнительное. На последних месяцах роженицу посещает врач-инструктор, рассказывает ей о естественности процесса родов, учит, как она должна вести себя на всех стадиях родов, и роды проходят безболезненно.

Было очень много скептиков, но дело в том, что моя двоюродная сестра родила по этому способу и мне рассказывала, что никакой боли не чувствовала. Поэтому я был горячим сторонником харьковчан. (Замечу в скобках, что когда несколькими годами позже рожала моя дочь Ольга, используя этот способ, то она также родила очень легко и, по ее словам, не только без страха, но и почти без боли.) Я старался провести положительное решение Комитета и преуспел в этом. Когда я докладывал, Сталин, попыхивая папиросой, спросил, что это — гипноз? Я ответил, что скорее внушение и психотерапия, соединенные с предписанием рационального поведения роженицы. Он засомневался и обратился к хирургу Бакулеву[269], президенту Академии медицинских наук. Тот сказал, что это пустяки, что женщины нормально родят и так почти без боли. Премия была отклонена.

Другой случай. Мы рекомендовали присудить премию за труд по истории 26 бакинских комиссаров, высоко оцененный историками Комитета. Сталин очень задумался. Затем сказал со своим характерным выговором: «Не надо давать, не надо привлекать к этому делу внимания. Ведь если бы бакинские комиссары остались живы, мы были бы должны их судить и расстрелять. Они же отдали власть! Большевик никогда, ни при каких обстоятельствах не имеет права отдать власть. Здесь пролилась их кровь, они поплатились жизнью, и мы молчим. Но поднимать их на щит не надо».

Еще один пример. Представлена (и прошла Комитет с очень положительной оценкой) грамматика (или словарь, сейчас не помню, так же как и имени автора) башкирского языка. Сталин высказался в том смысле, что башкирский язык очень близок к татарскому, а в татарском аналогичные пособия существуют, так что особой новизны обсуждаемый труд не может представлять и премирование его сомнительно. Премия присуждена не была.