Вкус одержимости (СИ) - Лабрус Елена - Страница 10

Господи, как же стыдно. Как же мучительно стыдно.

Он кашлянул.

 — Поверь, это меньшая из твоих проблем, — молча ждал товарищ граф, когда я, видимо, всё это быстренько переживу, приму, смирюсь и невозмутимо продолжил. — Итак, повторюсь. Ты не пленница. Ты не… — он осёкся, глядя, как мои глаза наполняются слезами. И вот теперь разозлился. — Дьявол! Да, я видел тебя голой. Мне сорок два года. Поверь, ничего нового я для себя не узнал. Я могу продолжить?

Я закрыла глаза. А выглядишь на тридцать.

Вытерла выкатившуюся из-под ресниц слезинку и кивнула.

Валяй! Наверное, это и правда меньшая из моих проблем. Бо̀льшая стоит злится, язвит, сверкает глазами и точно знает, как я выгляжу без трусов.

— Поверь, я бы не задержал тебя здесь ни лишней секунды, но, как врач, вынужден предупредить, — он подождал, когда я снова на него посмотрю. — Двое суток назад я привёз тебя сюда с переохлаждением и массивной кровопотерей, которую пришлось срочно компенсировать. Ты потеряла много крови и ничего не ела два дня, только спала, поэтому будет слабость. Также у тебя растянуты связки на обоих плечах. Возможно, порваны мышцы, руки поднимать будет трудно и больно. Сломан нос. И на груди, — он замолчал, словно запнулся, посмотрев на мою грудь, но тут же продолжил. — На груди порез. Глубокий, инфицированный, из-за чего пришлось начать курс антибиотиков. Как минимум, придётся закончить инъекции, прежде чем ты отправишься домой. И, как максимум, набраться сил, потому что ко всему прочему у тебя ещё серьёзная анемия. А значит, вернёмся к тому, с чего я начал. Пока ты здесь, тебе придётся выполнять ряд правил.

— Мне что-то вырезали на груди? — я была не уверена правильно ли запомнила всё, что он перечислил, но, когда он посмотрел на мою грудь, мне стало плохо до тошноты.

Это ведь единственное чего я не помнила, раз с тем, как я снова попала во владения чёртова графа Дракулы мы уже разобрались. Или не единственное?

Порез я хотя бы чувствовала. Не видела, но помню, как очнулась с завязанными глазами от ледяной воды и почувствовала свою горячую кровь, что текла из раны и боль, невыносимую боль, когда в порез попадала вода.

А вот что было до…

— Алан! — сквозь застилавшие глаза слёзы я видела его нечётко. — Мне можно называть вас Алан?

— Конечно, — натянуто улыбнулся он. — И даже обращаться на «ты». Ведь я видел тебя голой. К чему эти сантименты, — съязвил он.

Спасибо, что напомнил!

— Меня… изнасиловали?

Это была самая длинная пауза на свете.

Три самых страшных секунды в моей жизни.

Три разверзшихся пропасти.

Боль. Стыд. Страх.

Три проклятия. Три несчастливых карты, что мне выпали. Три зубца крепостной стены, на которых меня подвесили. Три стороны света, ни на одну их которых не попадает солнце.

Три очка. Поздравляю! В этом конкурсе неудачников вы проходите в полуфинал.

— Нет, — ответил Алан Арье через три сотни лет, когда я уже поседела, состарилась, одряхлела, да и просто превратилась в прах.

Выдох облегчения вырвался из моей груди.

И какой же живительный это был выдох.

Если бы эта статуя Командора только представляла себе, как для меня это важно.

Впрочем, какое дело Алану Арье до меня. Где он, а где моя девственность.

И у меня, конечно, ещё было много вопросов, какими бы глупыми они ему ни казались, но был среди них один особенно насущный.

— Что мне вырезали на груди? — выдохнула я.

— Неважно, — качнул он головой. — Заживёт.

Я опустила глаза, но увидела только край повязки, что выступала из-под простыни.

И не скажу, что камень упал с моей души, когда он бросил это своё «заживёт». Вот только чёртов камень словно затыкал какую-то дыру, а теперь сдвинулся, а из неё ручьём потекли слёзы.    

 — Значит, это вы? — закрыла я рукой глаза. — Вы меня спасли?

— Я, — тяжело вздохнул господин Арье, явно поборов порыв сказать: «А не об этом ли я тебе только что рассказывал?» Но промолчал.

— А моя машина?

— В гараже.

— А одежда?

— Постирана. Всё, что тебе нужно, найдёшь в ванной.

— А те трое…

— Не беспокойся о них, — лёд в его голосе ни на градус не потеплел. — В моём доме, тебе ничего не угрожает. Сейчас тебе нужно поправиться. И думать только об этом.

В мою ладонь мягко ткнулся бумажный платок.

— Скоро будет обед.  Не пытайся пока вставать.

— Спасибо! — всхлипнула я. — Спасибо, что меня спасли.

— Не заставляй меня об этом пожалеть, — прямо над головой прозвучал его строгий голос. И сочувствия в нём было не больше, чем у морозильника. — Если тебе нужно кому-нибудь позвонить, твой телефон у подушки. И, будь добра, не упоминай моего имени и адреса.

— Мне некому, — подумав, отняла я от лица платок.

Но комната оказалась пуста.

Он ушёл.

Так и не озвучив свои правила.

— Вот идио… дурочка, — всё же не повернулся у меня язык назвать её «идиоткой».

Я закрыл за собой дверь, не в силах слышать, как она плачет, и поторопился вниз.

Какая же она ещё дурочка!  

Её чуть не убили, едва не изнасиловали, почти изуродовали, а она переживает, что я видел её голой.

«Ну, видел! Можно подумать, там было на что смотреть», — негодовал я, прогоняя прочь эти воспоминания. Мучительно прогоняя. С трудом.

Дьявол, было! Но с этим я как-нибудь справлюсь.

В окна гостиной барабанил дождь. По стёклам косо стекали прозрачные струйки. В доме похолодало. Я давно перестал замечать как этому дому не хватает тепла. Настоящего, живого, женского. Но сейчас, подхватив топор, стал строгать щепу для камина, чутко прислушиваясь и одновременно пытаясь заглушить звуки со второго этажа.

Она плакала.

Уже поленья громко затрещали. По стенам заплясали отблески пламени. А она всё плакала. А я всё строгал и строгал щепу, упираясь в обух топора, словно это как-то могло помочь. Словно это какой-то дурацкий шаманский обряд, изгоняющий злых духов: тонкая щепа, огонь, злость. Словно не знал: злых духов, что однажды селятся в нас, и зовутся плохими воспоминаниями, никто не может изгнать.

Так всегда. Кажется, ты жив, всё осталось позади, всё будет хорошо. Но именно с этого и начинается худшее. Память — вот что делает нас уязвимыми и беспомощными. Мучает, терзает, рвёт на части. Треклятая услужливая память!

Она так отчаянно боролась за жизнь, эта хрупкая девочка. Так стойко сопротивлялась. Так мужественно выдержала всё, что ей досталось.

Жаль, если произошедшее её сломает.

Жаль, что я не тот, кто может ей помочь.

Я тот, кто даже себе помочь не может.

А она как назло появилась в моём доме к очередной годовщине. Один её вид вызывал у меня приступы удушья. Тоски, безумия, ярости. Агонии. Заставляя возвращаться в тот день снова, и снова, и снова…    

Я отбросил топор. Сел на пол, упёршись спиной в сиденье кресла. И достал из кармана фотографию жены.

Два года. Два чёртовых года я мечтал отомстить.

Закрывая глаза, представлял, как мои пальцы сжимаются на бычьей шее, ломают кадык, как лопаются чужие глаза, стекая по моим рукам, как в диком безумном крике искажается окровавленный рот, полный осколков зубов… и только после этого мог заснуть. Я видел его сильным, грубым, наглым, самоуверенным. Того, кто сбил мою девочку и даже не остановился. Видел мускулистым мужиком, которого я не собирался щадить. Но этот безумный детектив выдвинул нелепую идею про немощную старушку.

И мне вдруг стало не по себе, что я не смогу.

А значит… значит это никогда не закончится.

Легко ненавидеть того, кого не знаешь. Легко представлять противника равным, а лучше сильнее. Легко не щадить того, кто этого не заслужил. Но как поступать с теми, другими?

Я рывком поднялся.

От этой девчонки надо избавиться как можно скорее, или она меня доконает.

Снимок занял прежнее место в кармане, а я пошёл на кухню.

Она жива, значит, что мог, я уже сделал. Осталось её немного подлатать и всё. А для того, чтобы у неё были силы уйти, а ещё лучше убежать отсюда без оглядки, ей надо есть.