Сказки дедушки Матвея - Бондаренко Владимир Никифорович - Страница 9

— Много всякого на свете творится, да не про всякое в сказке говорится, — начал дед тихим голосом. — В глухом бору, под сосной вековою, в берлоге, родился у бурой Медведицы один-разъедный сыночек — толстопятый Мишатка.

Как подрос он немного, сказала ему Медведица:

— Ну, сынок, собирайся-ка со мной в лес. Наступила пора обучать тебя лесной грамоте; по каким тропкам ходить, с каким зверем дружить, как с голоду не пропасть и в капкан не попасть.

А Медвежонок ленив был да избалован: замотал головой, заупрямился.

— Какие еще мои годы, — говорит, — успею. Подремлю-ка я лучше, мама, на солнышке.

— Что ты, сынок, — убеждала его мать ласково. — И так вон распух весь. От долгого ведь сна не прибавится ума. Пойдем.

— Успею, — заладил свое Медвежонок.

И подобру с ним мать разговаривала, и отшлепала даже немного, но уперся на своем Мишатка, точно на пень наехал: не своротишь — и только.

Через неделю опять слышится из берлоги голос Медведицы: ругается.

— И распоследний ты лентяй!.. И взять бы вот прут, да прутом тебя!..

— Отстань, мать, — отмахивается Мишатка. — Надоело! Ну, чего пристала?

— Эх, Миша, Миша, — закачала головой Медведица, — на деревню иду ведь… Надо же тебе знать и как ко двору подойти, и как теленка задрать неслышно, и как целым-невредимым от собак уйти. Много премудрости всякой. А потом и здоровье мое не то, что раньше: стара становлюсь. Свалюсь вот совсем, кто тебя на ум-разум наставит?

— Ой, мать, ну хватит! — отвечает Мишатка. — Вот вырасту, силенки наберусь, и грамоты никакой не надо! И тебя на старости лет кормить-поить буду.

Тяжело вздохнула Медведица и подалась одна на деревню.

А Мишатка в берлоге полеживает, брюхо поглаживает. Днем спит или с мухами воюет, ночью тоже спит или на звезды удивляется: вроде и близко, а не достанешь.

Сутки миновали, вторые: ждать-пождать — нет матери. Голодно Мишатке. Перекатывается он с боку на бок, а сам думает: «Хоть бы косточку теперь какую-нибудь». Только где ж ее взять, эту косточку? В берлоге подчищено все, а наружу выйти лень, да и боязно. Однако голод — не свой брат. Вспомнил Мишатка про рыбу, что мать частенько приносила к обеду и покосолапил к реке.

Подошел, встал на камень, глянул в воду, а со дна реки косматая морда смотрит на него и жмурится. Мишатка с перепугу ка-ак по той морде хлопнет — и в рот лапу, и заскулил:

— Вай-вай-вай, бо-ольно! Вай-вай-вай, бо-ольно!..

А косматая морда в воде кривится и тоже во рту лапу держит. Такой на Мишутку страх напал, что и про боль забыл. Схватился — и в лес.

Долго он слонялся между деревьями, много всякой дичи видел, а взять не умел. А от голода даже бока посвело. Бродил он, бродил, опять к реке возвратился. А морда все на том же месте, словно нарочно его поджидает. Отбежал Мишатка подальше, сел на пенек, смотрит на воду издали и так плачет, что слезы ручьем бегут. Размазывает их лапой Мишатка по морде, приговаривает:

— Как же мне, Мишеньке, быть? Что же мне, маленькому, делать?..

Бежит мимо Волк, уши торчком, хвост палкой.

— Что ты, Мишатка, плачешь?

— Как же мне, дяденька, не плакать? Как же мне, серенький, слез не лить? Ушла моя маменька на деревню и пропала где-то.

— Да, хорошая была старуха, — запечалился Волк. — На рогатину, говорят, ее подняли. Что жаль, то жаль…

— Гы-гы-гы, — захныкал Мишатка, — пропадать мне теперь.

— Ну, ну, брось хныкать. Не такой уж ты маленький, чтоб живому тебе мыши голову отгрызли. Полезай вон в воду. Под камнями раков: ешь — не хочу.

— Да-а! Там зверь какой-то страшный сидит…

— Ай, чудак! Смотри!

Подвел его Волк к реке. Смотрит Мишатка: рядом с ним Волк — и в воде Волк. Он поднял лапу — и зверь в воде поднял лапу. Запрыгал тогда Мишатка от радости и как начал камни ворочать да раков на берег выкидывать — и часа не прошло, как целую кучу набросал.

Наелись они с Волком, сели, отдуваются, в зубах ковыряют. А Мишатка и говорит:

— Дяденька Волк, а ты, я слышал, родственником, мне доводишься?

— Из дальних, — ответил Волк.

— А давай, дяденька, тогда вместе жить? Твой ум и смекалка, а моя сила, а?

— А ты не бойся. Живи, как все живут.

— Ну-ну, где мне! Ничего-то я, дяденька, не знаю, ничего-то я не умею. Не покидай меня.

Покрутил Волк носом: и родственник Мишатка, и все такое… только кому ж охота обузу на себя брать лишнюю?

— А, ладно, — согласился Волк, — была не была! Но только чур, уговор: чтоб меня во всем слушаться беспрекословно. Как велю — так и делай.

Мишатка даже лапами по земле захлопал. Еще бы! За дядюшкиной головой и сыт будет, и думать не надо.

Пожили они так дня три, приелись им раки. Да и повыловили почти всех. Где-где лишь самые хитрые остались. Смотрит Мишатка в рот дяде, что тот ему присоветует. А Волк сел на камень, приложил лапу ко лбу, задумался. Часа три думал. Потом как подскочит.

— Погоди-ка… Да ведь вашему брату, медведю, кислый муравей, что мне барашек! Правда?

— Правда! — обрадовался Мишатка.

— Ну, вот и дело! Занимайся тут своими муравьишками, а я на деревню загляну. После раков что-то мясца захотелось.

Попитался Мишатка муравьями с неделю — куда что делось. Кожа да кости остались.

А Волк как ушел, так и глаз не кажет.

Завидел однажды Мишатка его издали, заорал, что было мочи:

— Дяденька-аа! Обожди-ии!

Хотел Волк в ельник шмыгнуть, да поздно: косолап Мишатка, но на ногу прыток. Нагнал Волка.

— Сил моих нет больше, дяденька, — взмолился он, — не столько тех муравьев, сколько земли да заноз в рот попадает. Язык вон распух. Погляди! — и вывалил наружу распухший язык.

Переступил Волк с ноги на ногу, ничего не ответил.

— А ты что несешь, дяденька? — спросил Мишатка.

— Так себе… барашек.

— Дай кусочек попробовать… — и облизнулся.

Скрепя сердце, оторвал Волк кусочек, дал Мишатке.

По зубам пришлась Мишатке баранина.

— Дай еще!

— Э, нет, — ответил Волк, — сам добудь.

— Откуда ж мне знать — как?

— А просто. На лугу, за лесом, стадо овец пасется. Хватай любую за шиворот и волоки, а я здесь тебя подожду.

— Ой, дяденька, страшно…

— А ты думал как? Поди-ка покажи, что и в тебе медвежья удаль имеется. Ну, чего смотришь? Делать, так делать! Что на это скажешь? Сам ведь обещал во всем меня слушаться.

Повернулся Мишатка и зашагал уныло. А серенький дяденька сидит под кустом. Племянничка ждет, да баранинку ест.

Вдруг — трах-ба-бах!

Волк даже вздохнул с облегчением.

— У-ф! Отделался, наконец, от племянничка…

Только сказать успел — глядь-поглядь: Мишатка на трех ногах скачет, навзрыд плачет. Но ягненка тащит-таки. Подбежал, швырнул его на землю.

— Пропади они пропадом, твои бараны! Ой, дяденька, больно! Ой, серенький, больно!.. Ногу-то мне насквозь прострелили.

— Э, чудак! — ответил Волк, — на охоту ходить да подстрелянным не быть? Знаешь что? Заберись вон на ту сопку, там вода из-под земли бьет горячая. Опусти в нее ногу — враз подживет. Беги! А за ягненка не бойся — постерегу.

Вскарабкался Мишатка на вершину сопки — и правда, не обманул Волк. Опустил он в горячий целебный источник ногу — затянуло к утру ранку. Спустился он вниз и остолбенел.

— А ягненок мой где?

— Понимаешь, Мишатка, беда какая случилась, — заюлил Волк, — сморил меня сон, а в это время вороны да сороки-воровки как налетели тучей — только рожки да ножки от ягненка оставили. Видишь, мослы одни…

Простоват был Мишатка, но догадки хватило.

— Эх ты, бессовестный, — говорит, — ни за что, ни про что сироту обидел.

И ушел от Волка. А Волку только этого и надо было.

Как перебивался Мишатка остаток лета — никто не знает. А как надвинулась зима — залег и он по стародавнему медвежьему обычаю в берлогу. Только на голодное-то брюхо зима что век кажется. Сосет он лапу, а она сухая, невкусная. Много ли жиру за чужим умом-то накопишь?