Повезло. 80 терапевтических рассказов о любви, семье и пути к самому себе - Савельева Ольга Васильевна - Страница 9

Я протягиваю Севочке вазочку с шоколадными конфетами к чаю. Севочка и к ним холоден.

– Бери шоколадку, Сев!

– У меня аллергия на шоколад.

– Правда?

Я понимаю, что влюбился в меня Севочка не за «Киндеры», а вопреки им. Я почти каждую встречу дарила ему шоколад, он вежливо брал конфету и не ел. Такой недетский соблазн. Другой бы возненавидел, а Севочка нет.

Наконец, Севочкин папа звонит в домофон. Даня и Сева в этот момент спокойно смотрят мультики в большой комнате.

Джигурда тяжело вваливается в мою прихожую.

Ему неловко, что он оставил ребенка чужой тетке и убежал по своим делам. Он действительно спешил, даже бежал. От него пахнет… чесноком.

Запах – это коммуникация, он о многом говорит. Запах чеснока информирует окружающих, что Джигурда – отец-одиночка, ему категорически нельзя болеть, потому что у него нет тылов, но есть Севочка, и поэтому Джигурда вынужден защищать себя от сезона простуд дешевым и надежным способом – чесноком. Какие свидания? С чего я взяла? «Мне не до женщин сейчас, я выживаю, как могу», – говорит чеснок хриплым голосом Никиты Джигурды.

– Вот, это вам. – Слава протягивает коробку конфет. Он по пути забежал в магазин и купил компенсацию за то, что я подменила его на посту.

– Слава, послушайте, не нужно никаких конфет, мне было совсем несложно. Наоборот, это было удовольствием…

– Не лукавьте. Севка сложный. И в саду говорят. Он не играет с детьми, один все время. Его сложно увлечь. Это последствия…

– Я поняла, – перебиваю я Славу. Я не хочу, чтобы он передо мной оправдывался. Он ни в чем не виноват. Ни он, ни Севочка.

– Возьмите конфеты, Оль. Мы с Севкой аллергики оба – не едим шоколад. Я вам купил.

– Хорошо, Слава, я возьму. А это тогда ответный подарок. Держите. В нижнем судочке рис с котлетами, в верхнем борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Хоть поужинаете. Все без шоколада, – улыбаюсь я.

Мне неловко за поступки сломанной женщины.

Мне не хочется, чтобы Джигурда думал, что все женщины – сломанные. Я хочу, чтобы он встретил милую уютную женщину со вкусными руками, которая его полюбит, обогреет, откормит и этим реабилитирует весь женский род, и Джигурда станет пахнуть борщом и парфюмом.

– Спасибо. – Слава смущен.

– Слава, приводите завтра к нам Севу на ужин и сами приходите. Я вас с мужем познакомлю. Шарлотку испеку.

– Мы уезжаем завтра. – В прихожей появляется Севочка. Мультик закончился, и он пришел одеваться.

– Уезжаете? Куда?

– Понимаете… – Слава опять смущается. – В саду в это время активно идет подготовка к Восьмому марта. Песни про мам, всякие подарки мамам, мимозы, тюльпаны… мамам… Я уже третий год увожу его на море в этот период, чтобы…

– Я поняла.

Вся Севочкина группа сделает тюльпанчики из цветной бумаги: красный бутончик, зеленый стебелечек и под трогательную песню, что мама – королева красоты, дети будут дарить цветы мамам. Мамы будут плакать от щемящей нежности и прижимать детей к себе, и целовать их в макушки, пахнущие молоком и мармеладом. А Севочка опять останется в углу с отсутствующим выражением лица. Его тюльпанчик не нужен сломанной женщине. Ей любовь чужого волосатого мужика ценнее. Господи, как она могла? Я не могу понять, эта информация не умещается у меня в голове, все время вылезает, топорщится, торчит неуместными острыми углами, вопросы без ответа. Мне, чтобы выключить осуждение этой женщины, нужно найти любое, самое слабенькое и неправдоподобное оправдание. Ну, что у нее не было другого выхода. Что она… Что она… Я сдаюсь. Я не знаю, как можно решиться на такое. Сломанная женщина. Нет других оправданий. Ответственность за то, что Севочка даже при самом лучшем папе рискует вырасти сломанным Севочкой, на ней. Он уже сейчас прячется в раковинку, он не заряжен детским задором, он взрослый ребенок с грустными, все понимающими глазами и одиноким мятым тюльпанчиком в руках, который некому подарить…

– Сева, – я присаживаюсь к нему и помогаю застегнуть курточку. – Ты едешь на море! Это же здорово. Я тебе так завидую!

Сева смотрит мне в глаза, не мигая. Он мне верит.

– Обещай, что когда вернешься, придешь к нам в гости! И привезешь мне ракушку. Обещаешь?

Севочка кивает. Он обязательно привезет мне ракушку.

– А ты сделаешь мне такую же яичницу, как сегодня?

– Волшебную яичницу? Я сделаю тебя пять, нет, десять, нет, пятнадцать яичниц!

– Я же лопну!

– Лопнешь? А мы тебя опять надуем!

Севочка смеется. Я в первый раз вижу, как он смеется… Я повязываю ему шарф и поправляю шапочку с помпоном. А потом мы с Даней машем Славе и Севочке в окно, следим за тем, как они идут к своему дому. Метров за десять они подрываются и бегут к подъезду наперегонки… Два добрых, милых, неухоженных мальчишки.

Я расстилаю Данину постель и помогаю ему надеть пижаму. Мы болтаем с сыном про космонавтов, про новую девочку Сонечку из группы, про аквариум с рыбками и про то, что такое аллергия. Наконец, сын начинает сопеть, я нежно целую его в теплую щечку, поправляю одеяльце и, оставив включенным сливочный ночник, выхожу из детской…

Дура она, эта сломанная женщина, просто дура.

Пока я снимала шубу, он похотливо ощупал меня взглядом и подобострастно прошептал: «Проходите, проходите».

– Гордик, твоя девушка уже пришла? – раздался с кухни дребезжащий старческий голос.

– Пришла! – громко крикнул он в кухню, а мне тихо, словно оправдываясь, торопливо пояснил: – У меня мама дома.

– Мама? – Я слегка озадачилась: про маму мы не договаривались.

Гордей превратно понял мою реакцию и поспешил интимно добавить:

– Она скоро уйдет. По делам. Надолго.

Мы прошли в старомодную, плохо прибранную гостиную. Убирается тут явно старенькая мама. Гордей, наверное, только пылесосит. По воскресеньям.

У Гордея есть московская прописка. Рост 180. И шрам над правым глазом. Шрамы украшают мужчину, поэтому шрам запишем в плюс (хотя это не брутальный шрам, полученный в бою или в драке. Наоборот, Гордей, поскользнувшись в гололед, рассек себе бровь о ступеньку подъезда. Ни грамма подвига – сплошная нелепость.)

Итак, что мы имеем? Высокий москвич Гордей со шрамом. Ну, вполне достаточно, чтобы женщины кокетливыми мотыльками вились вокруг его фитиля. Но они не вьются. Вот не вьются – и всё. А Гордику уже 43. Для женщины это вообще возраст – аларм-аларм! – заката возможности деторождения. В этом возрасте женщины особенно отчаянно рожают «для себя».

Гордик тоже хочет родить. Ну, в смысле, чтобы кто-то родил «для него». Ну и для его мамы, которая «видимо, так и помрет, не дождавшись внуков».

Я представилась журналисткой. У меня редакционное задание. Пишу материал о Москве как городе одиноких людей, о завидных женихах и невестах столицы. Рандомным способом вышла на Гордея.

– Дадите интервью? Только необычное: жесткое такое, откровенное. Дадите?

– Очень интересно. Дам, конечно.

– Здравствуйте, уважаемая барышня! – В комнату неторопливо вошла пожилая, но молодящаяся женщина, окутывает меня цепким взглядом. – Меня зовут Зинаида Макаровна. А вас как величать?

– Ольга.

– А по батюшке?

– А не надо по батюшке, – улыбаюсь я. – Просто Ольга.

– Ольга, я накрыла на стол. Напекла плюшек с корицей. Вы кушайте, кушайте.

Мы садимся за стол. Зинаида Макаровна разливает чай по чашкам. Беседуем о разном. О капризном декабрьском марте, о дырявом здравоохранении, о том, как Зинаида Макаровна 32 года отработала на одном заводе, об удачной корице в плюшках, о работе Гордея, о кризисе производства, о том, что я долго искала место для парковки.

Общаемся втроем. Мне с первой минуты очевидно со стороны, почему Гордей одинок. Нет, дело не в том, что он латентный сладострастник. Просто он никакой. Он человек с частицей «не»: неинтересный, невеселый, неперспективный. Высокий – да. Но все остальное – не.