Никто и звать никак (СИ) - Ром Полина - Страница 7

Я терла слабые тонкие пальцы, пытаясь быстрее согреться, когда в кухню стремительно вошла женщина в сопровождении нескольких человек. Как и все она была блондинка, лет сорока, крепкая и высокая. И одежда ее говорила, что занимает она немалый пост. Разобранные на прямой пробор волосы были прижаты к голове золотистым обручем с непонятной асимметричной эмблемой на лбу. Там тускло поблескивал мутный зеленый камень. Тяжелое теплое платье светлого цвета было украшено яркой каймой, не доставало до земли сантиметров тридцать и демонстрировало вышитые войлочные сапожки с заостренным, немного загнутым носом. К ней тотчас подскочил один из кухонных крикунов и, тыкая в нас пальцем начал что-то требовать. Она величественно кивнула головой, осмотрела нас внимательным и цепким взглядом и ткнула пальцем в блондинистую девку и меня.

Женщина, которая привезла нас сюда, сейчас стояла у меня за спиной. Я почувствовала тычок между лопаток и непроизвольно сделала шаг вперед. Девица тоже шагнула. Мужчина, который требовал что-то начал говорить, резко жестикулируя. Блондинка кивала головой, с чем-то соглашаясь. Или нет… Язык жестов был мне незнаком. Я молчала.

Он начал сердиться, шагнул ко мне и, вздернув мне голову за подбородок, глядя в глаза, что-то строго сказал.

— Я не понимаю ваш язык. Я не хочу понимать, вы мне все мешаете. — Говорила я не повышая голоса, глядя в глаза и стараясь, что бы он не почувствовал мое отвращение.

Мужчина растеряно оглянулся на женщину в дорогом платье. Она повелительно кивнула мне. Немного подумав, я, всё же, подошла ближе. Она что-то спрашивала, но я, глядя ей в глаза, монотонно повторяла:

— Я вас совсем не понимаю.

Дама нахмурилась и начала что-то резко выговаривать тетке, которая привезла нас сюда. Та, похоже, оправдывалась. А может пыталась свалить вину на кого-то другого. Наконец женщине надоел бессмысленный спор. Она отдала повару блондинку, еще одну женщину и самого мелкого мужчину. Два покрепче достались сопровождавшему ее пожилому неряшливому дядьке, всех остальных вывела назад, на улицу та, что привезла нас сюда.

Меня женщина поманила за собой. Но когда я попыталась встать у нее за спиной, меня грубо и сильно отпихнула одна из сопровождающих. Я остановилась. Они вышли за дверь, но, думаю, там она заметила, что я не иду следом. Та тетка, что толкнула меня, сорокалетняя, тепло, но просто одетая, вернулась и начала кричать на меня. Я стояла и молчала. Женщина с венцом на волосах встала в дверях и что-то скомандовала крикунье. Та перекосилась, но подошла ко мне, взяла за руку и повела за собой.

Мы долго поднимались по лестнице. К стенам, через равные промежутки крепились масляные лампы. Похожие на наши керосиновые, но стекло толще и света меньше. Я помню такую лампу в деревне у бабушки. Ей не пользовались, но и играть мне бабуля не отдала. Я сбилась со счета, сколько площадок между этажами мы минули когда, наконец, пришли в огромную круглую комнату. Думаю, это был верхний этаж башни. Здесь были окна, сейчас уже совершенно темные, и стояли непонятные большие штуки. Я присмотрелась — это были ткацкие станки и два или три десятка женщин, размахивая руками и с большой скоростью что-то передавая друг другу, ткали. Они сидели по двое за одним станком и работали на пару. Станки были довольно примитивные, но все же не просто рамы с натянутой ниткой. Это были внешне сложные деревянные конструкции, механические. Внизу женщины жали ногами на длинную доску, которая, в такт их работе, качалась туда-сюда. Ткани на станках были широкие, метра по полтора, плотные и, на первый взгляд, теплые. Женщина, которая ходила между мастерицами, подошла и поклонилась той, что в венце. Выслушала ее приказ, кивнула и взяла меня за руку. Остальные ушли.

Она стала спрашивать меня, на что получала один ответ:

— Я не понимаю.

Она стала злится и потянула меня к одному из станков.

Я уже очень давно хотела в туалет, поэтому я дернула ее за руку и попыталась объяснить жестами, что мне нужно. Сперва она просто таращилась на меня, потом, очевидно, сообразила. Нахмурившись, она крикнула и к ней подбежала молодая девушка. Выслушав приказ она взяла меня за руку и повела на площадку между этажами. Толкнула дверь в стене и показала мне рукой:

— Проходи.

Это были те самые крошечные балкончики. Только теперь я была внутри одного из них. Прямо в полу была проделана дырка. Её крестом перечеркивали два металлических штыря. Было уже совсем темно, окна в будке не было. Не было лоскутьев, чтобы вытереться и теплой воды…

Когда мы вернулись назад, девушка потащила меня в угол. Там, за столом, сидело еще пять молодых девушек. Они быстро-быстро что-то крутили в руках. Моя сопровождающая сунула мне в руки деревянную лодочку. А потом показала, как вынуть из центра лодочки металлический штырь, намотать на него нитку и закрепить снова в челноке.

Я мотала, мотала и мотала, но потом глаза закрылись и … я проснулась от пощечины. Женщина, что досматривала за ткачихами, была в гневе. Отвесив мне еще раз пощечину под хихиканье моих соседок она ткнула мне в руки челнок и отошла, изредка посматривая на меня и проверяя, что и как я делаю.

Это было самое начало моего пути, еще до того момента, как я очнулась и осознала себя. Осознала — как личность, как человека, а не бесправное животное. Это было самое начало…

Кормили нас два раза в сутки. Под руководством краты Саны мы шли на кухню, где каждая получала миску мерзкой похлебки и ломтю серого безвкусного хлеба. Ткачихам давали еще и кусок сыра или масла, в зависимости от настроения повара. Нам такой роскоши не полагалось. Второй раз кормили перед сном. Перерывов в работе не делали.

Мои соседки, девушки 15–17 лет, с удовольствием сплетничали между собой, когда не слышала крата Сана. И с таким же удовольствием ябедничали друг на друга. Редкий день обходился без оплеух хоть у одной из нас.

Спали мы здесь же, в мастерской, на мешках с соломой. Топили не плохо, но к утру помещение всегда выстывало и я сильно мерзла. Пока не догадалась распороть тюфяк и ложится внутрь. Было очень жестко, но солома все же держала тепло. Кроме того, я начала подбирать с пола обрывки ниток — подметала я после работы ежедневно. Их было довольно много и к концу зимы у меня вместо соломы в деревянных башмаках было что-то вроде валяных из шерстяных ниток чуней. Солома слишком стирала ноги, я боялась воспаления ран. Но чуни приходилось забирать на ночь в спальник — могли украсть. У ткачих спальня была отдельная, но там я никогда не бывала. Первое время уставали глаза и сильно слезились к вечеру. Потом я научилась мотать с закрытыми и открывала их только когда меняла челнок.

Некоторые слова я уже знала, но никогда не говорила вслух. Пусть считают дурой — так проще, меньше вопросов.

К весне я всё же ослабела.

И я до сих пор не представляла, как я выгляжу.

Весна началась, я это чувствовала и начинала тосковать. Скверная еда, постоянные разговоры и люди вокруг, отвратительный сон — я так и не привыкла к своей жесткой подстилке… все это выпивало мои силы. Я с трудом просыпалась по утрам, мышцы болели, но не взирая на отвращение к окружающим и безразличие к жизни умирать я еще была не готова. Возможно, это хотело жить мое молодое тело. Ни чем иным я не могу объяснить свой поступок.

Вечером мы, как обычно, под надзором краты Саны спустились на кухню. Для кормежки таких групп, как наша, стоял длинный стол в самом конце кухни. Здесь готовили не для господ, а для рабов и обслуги. Мы уже почти доели жидкое, но горячее хлёбово, когда у печей, где ставили хлеба, раздался крик. Крат Тотом, хозяин этого уголка, кричал на рабыню, занимавшуюся тестом. На крик подошел крат Партон, один из главных рабочих поваров. По статусу крат Партон был значительно выше крата Тотома.

Самый главный повар ходил в дорогой одежде и рук работой не марал. Но часто заходил на кухню, зорко наблюдал за всеми работами. С ним согласовывали меню для господ и старших слуг.