Днем с огнем (СИ) - Вран Карина - Страница 41

А вот то поваленное дерево с вывороченными корнями не было ли дальше от меня? А этот противный скрип-скрежет — он мне тоже причудился? И тот, совсем несвойственный чаще лесной, странный звук, будто на раскаленный металл плеснули холодной водицы…

Треск-визг-хруст с вышины. Корневища, выползающие наружу. Ветви, метнувшиеся вниз, все в изломах, наростах. Высверки света сквозь клетку из этих ветвей.

Холод в сердце — вот, что я ощутил. Тело вскочило, враз забыв про усталость, но ничего, кроме короткого забега наперегонки с корнями и ветками предложить оно мне не могло.

Я буквально увидел себя со стороны, запертым в ловушку, спеленутым плетьми и отростками, распростертым и жалко трепыхающимся на черно-серой земле. Увидел червей и опарышей, вползающих в мою плоть. Увидел, как корни, резко натянувшись, дергают меня в разные стороны. Как с чавкающим звуком из оторванных конечностей вытекает и брызжет — не кровь! — серо-бурая вязкая жидкость. Как голову нанизывает прутьями-пальцами черное дерево, как потрясает ею над макушками безжизненного леса.

— Да щаз-з-з! — проорал я.

— Аз-аз-аз! — подхватило эхо.

Сбросить путы? Да я из кожи вывернусь, лишь бы так не подохнуть!

Выворотень тряхнуло, земляные комки с корней крупными градинами посыпались вниз. Черта между мной и корнями. Пламя!

Черта между мной и трескучим древесным уродцем. Черта там, где пошла трещина по земле. Пламя! Нет, так не пойдет: это с кабаном можно было играть в любезности, обозначать намерения, защищаться. С этим… незнамо чем — гуманизм с этикетом заталкиваем поглубже. Шпала выдал бы направление точнее, но обойдемся тем, что есть.

Вдох-выдох.

— Хрен вам, а не башка на ветках! — окунаясь в незнакомую доселе ярость, выдыхаю я.

Выдыхаю: и воздух, и слова, и пламя.

— Ах-ах-ах… — крадет любимое причитание Алии Ахметовой эхо.

Я — пламя. И воля моя — превыше.

Не пням трухлявым решать, как мне умирать, не позволю!

Огонь ринулся во все стороны, напоенный моей яростью. Сжечь, поглотить, изничтожить! Чернота смешалась с яркими струями рыжего золота и багрянца. Смешалась — и сморщилась, проиграв столкновение. Клубы огненные и клубы дымные взметнулись выше видимого. С треском и хрустом помчались со ствола на ствол жалящие искры-осы.

Я стоял, раскинув руки, запрокинув голову, и хохотал. Взять силу полным черпаком? Сделано! Вскоре узнаем, треснул ли черпак, оплавился ли? Сгорел ли дотла?..

— Стоп, — потребовал я, ощутив порыв ветра на коже.

Пламя дрогнуло, заклубилось.

— Стоп, — повторил я, завидев вдали зеленое деревцо вместо выжженной чащи.

Выжженной в ноль, в ничто, лишь жирный пепел остался.

Пламя загудело с обидой.

— СТОП! — рявкнул я, услыхав испуганный, жалостный визг.

Живого зверя визг, не скрип безжизненного древа.

Пламя опало. Разом: ушло в землю, оставив дымные струйки-напоминания. Я успел обрадоваться послушности пожара, прежде чем провалился в темноту.

— На вот, попей, попей, — отреагировал на мой выход из беспамятства негромкий уверенный голос.

Покрытые трещинами руки с зеленцой под ногтями протягивали мне лист… лопуха? Лист был так свернут, чтобы удерживать воду. Где-то с полкружки холодной и вкусной воды.

— Молодцом, молодцом, — похвалил меня обладатель грязи под ногтями.

Я смог окинуть взглядом не только пальцы и лопух. Говоривший был стар: шевелюра, усы и борода убелены сединами, лицо изрезано морщинами настолько глубокими и темными, что казалось, будто в этих морщинах скопились годичной давности пыль да грязь. За спиной у дедули была пушистая елочка, рядышком кустик какой-то — словом, нормальный зеленый лесок, а не выгоревшая пустошь.

— И вот еще ягодки бери, поешь, — протянул мне новый лопух, свернутый "кульком", лесной дед. — Дюже сочные, красота!

В протянутом зеленом кульке была черника. По виду — отборная.

— Благодарствую, хозяин лесной, — я окончательно распрямил спину. — Поем, коли не шутишь.

— Ишь, признал! — приподнял кустистые брови дед. — Сходу признал.

— Я головой не ударялся, — пожал плечами, что далось не без труда: все тело болело и ныло. — Как не признать?

— Сердишься, — не спросил, утвердительно сказал лесовик.

— За пятачка — не особо, — я повторил пожатие плечами. — А за то, что завел непонятно куда… Не то, чтобы сержусь. Не понимаю.

— Да, да, — закивал дедушка. — Завел. Было дело. И ты ж молодцом! Не растерялся. Сдюжил!

Я промолчал. Как там в рекламе сказано? "Иногда лучше жевать, чем говорить"? Я и жевал — черничку. Предъявлять претензии лешему, будучи на его территории? Можно, в принципе, если больше в тот лес ни ногой.

— Тут, понимаешь, непросто все, — старичок пристроился поудобнее на пеньке. — Не мухоморы жевать, не листвою шуршать. Ты в нутре своем такое носишь, что впущать тебя в лес нежелательно. Говорил ты слова нужные, да поклонился мне и лесу по Покону. А стоило впустить тебя — как жаром пыхнул.

— И сказал, что не во вред это делаю, — уточнил я, оторвавшись от поглощения вкусных ягодок.

— Сказал, сказал, — манера повторять слова у лешего, наверно, была от эха лесного взята. — А я тебе в ответ что-то сказал? Не сказал. Так и не сгубил. Не навел на медвежий капкан или яму прорытую. Свинчик — то я тебя испытывал, признаю.

— А то, что меня корешками чуть не четвертовали — тоже испытание было? — не сдержался все же.

— Ох, ох! — дед так замотал головой, что впору было поверить в его искренне раскаяние. — Это ты с бедой столкнулся. Беда наведенная, страшная. У, ведьма проклятущая, как лесу подгадила!

Лесовик замахал кулаками, насупился, отчего его морщины стали еще черней. Я же решил подождать: когда так ярятся, редко обрывают рассказ на полуслове.

— С поганью той мы давно схлестнулись… Давно, — леший, прекратив потрясания кулаками, указал вытянутым пальцем на толстенную сосну, крона которой из-за высоты и соседствующей поросли не просматривалась вовсе. — Во-он та сосенка еще шишкою не была. Сильная ведьма была, лихая. Причины ссоры быльем поросли… Да и не об них речь. Топнула она, хлопнула: "Была у тебя пуща-могуща, пуща-дремуща, станет — пуща-мертвуща!" — и сделалось по ее. Ушла жизнь из пущи, ушла. И из тех, кто забредал в нее — жизнь забирала. Ведьмино тело под землею сгнило, и наследницы ее тоже, а дальняя кровь ее — ныне — по миру еле-еле шатается. Никто силу и дела ее поганые на себя брать не желает, ни родня, ни чужая девка, коей предлагалось — никто. А ну как канет бабка, с пущи и вовсе не снять будет лихо наносное, проклято́е! Я уж отчаялся, совсем-совсем…

— И тут я, чужой и с огнем, — когда дедуля примолк, подытожил я. — Но почему за столько лет было не сжечь эту пущу?

— Так простой огонь не взял бы. Не просто ж дерева… Вот что, парень: урок тебе, урок, — сощурился лесовик. — Наущение. Когда слово дадено, держи его. Смерти вопреки держи. Но до тех пор, пока слово не зазвучало, ты ему хозяин. И думай наперед, в чем выгода твоя, и в чем выгода того, кто слова с тебя ждет. Крепко думай.

Меня так и подмывало вскочить, вспылить, сообщить этому дедку все, что я нем и его уроках думаю.

— Спасибо за науку, лесной хозяин, — вместо грубостей, рвавшихся на язык, проговорил я. — Тем ценнее урок, чем дольше о нем память держится. Сегодняшнее я навряд ли забуду.

— Дельно, дельно, — за чистую монету принял мои слова старичок. — В другой раз, в лес мой входя, можешь не гнуть спину. Покуда не творишь недоброго, ходу твоему препятствий чинить не буду. Не закручу тропку, не наведу зверя. Лес помнит злое, помнит и доброе. Евсей мое имя. Весь лес тут — мой.

— У меня вопрос, — если быть точным, у меня было настоящее озарение. — Пожарище после пущи нормальным лесом зарастет?

— Удивил, удивил, — откликнулся дедок. — Через много весен, когда последний след от мертвущи под дерн уйдет.

— Ага, — подался вперед я. — Тогда второй вопрос, проистекающий: могу ли я приходить на пожарище, и там огонь выпускать?