В объятиях дождя - Мартин Чарльз - Страница 4

На южном берегу Джулингтон-Крик, в окружении апельсиновых и грейпфрутовых деревьев, психиатрическая клиника «Спиральные дубы» занимает немногим более десяти акров жирного чернозема, изобилующего червями. Если разложение имеет свой запах, его можно почувствовать здесь. Здание клиники находится в тени мощных дубов, чьи ветви раскидываются, как исполинские руки, или изгибаются к небу, как щупальца, а вершины густо увешаны бесчисленными желудями, где во множестве отъедаются шумные белки, которые опасаются лишь сов, ястребов и скоп.

Люди попадают в «Спиральные дубы», когда их родственники не знают, что еще можно сделать с ними. Если у безумия есть порог, то он здесь. Это последняя остановка перед сумасшедшим домом, хотя, по правде говоря, это он и есть.

К 10:00 утренняя смена закончилась, но не раньше, чем все сорок семь пациентов получили необходимые дозы лития, золофта, зипрекса, прозака, респидола, галдола, проксилена, торазина, селакса, праксила или депракота[5]. Литий был основным ингредиентом в их рационе, за исключением двух пациентов, чьи показатели крови находились в терапевтическом диапазоне. Еще двое поступили недавно и вскоре должны были присоединиться к остальным. Эта методика дала основание называть клинику Литиумвиллем, что казалось забавным для всех, кроме пациентов. Более половины пациентов получали утренний коктейль «Литий плюс один». Около четверти с более тяжелыми диагнозами глотали «Литий плюс два». Лишь горстка людей получала «Литий плюс три». Это были бессрочники, безнадежные, уходящие натуры. Те, о которых спрашивают, зачем они родились на свет.

Все здания психиатрического комплекса были одноэтажными, поэтому никто из пациентов не мог выпасть из окна второго этажа. Главное здание клиники, Уэджмейкер-Холл, имело форму полукруга с несколькими постами для дежурных медсестер, стратегически расположенными через каждые шесть палат. Кафельные полы, живописно раскрашенные палаты, тихая музыка и жизнерадостные сотрудники. Везде стоял ароматный и успокаивающий запах растирки для мышц.

Пациент из палаты № 1 находился там в течение двух лет и в свои пятьдесят два года был ветераном трех подобных учреждений. Известный как «компьютерщик», он когда-то был одаренным программистом, отвечавшим за государственные серверы с высоким уровнем безопасности. Но программирование ударило ему в голову, так как теперь он верил, что имеет внутренний компьютер, указывающий, что ему нужно делать и куда идти. Он был легковозбудимым, гиперактивным и часто нуждался в помощи больничного персонала, чтобы передвигаться по коридорам, питаться или найти уборную, что он редко делал вовремя или в подобающем месте. Это обстоятельство объясняло исходивший от него запах. Он постоянно колебался между стремлением лезть на стены и кататоническим ступором. У него уже довольно давно не было ремиссии: либо резкий подъем, либо резкий спад. Да или нет, включено или выключено. Он минимум год ничего не говорил, его лицо часто застывало в гримасе, а тело принимало странные позы, – свидетельство внутреннего диалога внутри человеческой оболочки, некогда имевшей коэффициент умственного развития 186, если не больше. Были все шансы на то, что он покинет «Спиральные дубы» пристегнутым к носилкам и с билетом в один конец в неприметное городское учреждение, где все двери ведут только внутрь, а все комнаты покрыты голубой мягкой обивкой в четыре дюйма.

Пациентом палаты № 2 была двадцатисемилетняя женщина, поступившая совсем недавно и сейчас крепко спавшая под воздействием мощной дозы торазина в 1200 мг. Сегодня, завтра и до выходных от нее не ожидалось никаких проблем. Ее психопатические наклонности тоже находились под седативным эффектом. Три дня назад ее муж постучался в парадную дверь клиники и попросил принять ее. Это произошло вскоре после того, как она осуществила свою девятнадцатую маниакальную схему: опустошила семейный счет в банке и отдала 67 000 долларов наличными мужчине, который называл себя изобретателем приспособления, вдвое увеличивавшего пробег любых автомобилей на одной заправке. Незнакомец не оставил расписки и исчез в неизвестном направлении вместе с деньгами.

Пациенту из палаты № 3 несколько раз исполнялось сорок восемь лет за последние три года. Сейчас он стоял у поста дежурной медсестры и спрашивал: «Когда начнется потеха?» Не получив ответа, он стукнул кулаком по столу и произнес: «Корабль пришел, а я никуда не отправляюсь. Если вы скажете Богу, то я умру». Его речь была сдавленной; его ум выдавал тысячу блестящих идей в секунду, а в животе у него бурчало. Поскольку он был убежден, что его желудок находится в аду, то три дня ничего не ел. Он пребывал в эйфории, имел подробные галлюцинации и находился в пяти секундах от очередного стакана клюквенного сока – инъекции по выбору медсестры.

К 10:15 утра тридцатитрехлетний пациент из палаты № 6 еще не прикасался к своему яблочному муссу. Он с подозрением изучал свой завтрак, выглядывая из-за двери санузла. Он находился здесь семь лет и был последним из пациентов, получавших коктейль «Литий плюс три». Он знал о литии, тегретоле и депракоте, но не мог разобраться, куда ему дважды в день подкладывают по 100 мг торазина. Он знал, что препарат куда-то подмешивают, но в последние несколько месяцев постоянно находился в сумеречном состоянии, чтобы понять, куда именно. После семи лет в палате № 6 сотрудники клиники могли с высокой вероятностью прогнозировать, что семь-восемь раз в год у него происходит ремиссия. В эти периоды пациент лучше всего реагирует на постепенное уменьшение дозировок торазина в течение двух недель. Несколько раз они объясняли это пациенту, и он понимал их слова, но это не означало, что они ему нравились.

Он хорошо вписывался в диагностическую картину клиники, хотя в свои тридцать три года был гораздо моложе среднего возраста пациентов, составлявшего сорок семь лет. Его темные волосы истончились и поредели, а возле ушей появились седые волоски. Чтобы скрыть седину, но не плешь и отступающую линию волос, он стригся очень коротко. В этом он отличался от своего брата Такера, которого не видел с тех пор, как тот передал его на руки врачам семь лет назад.

Мэттью Мэсон получил свое прозвище во втором классе, когда в первый день уроков курсивом написал свое имя. Мисс Элла занималась с ним за кухонным столом, и он с гордостью продемонстрировал учительнице, что умеет писать курсивом. Его единственная ошибка тогда заключалась в том, что он не закрыл петельку наверху буквы a в имени Matthew. Поэтому вместо a учительница прочитала u, и прозвище прилипло к нему – вместе с обидным смехом, хихиканьем и указыванием пальцами. С тех пор его называли Маттом Мэсоном[6].

Оливковый оттенок кожи наводил его на мысль, что его матерью была испанка или мексиканка, – но поди догадайся. Его отец был приземистым и тучным человеком со светлыми волосами и множеством родинок. Матт унаследовал эту черту. Когда он отвел взгляд от подноса и посмотрел в зеркало, висевшее в ванной, то отметил, что его некогда хорошо подогнанная одежда выглядела мешковатой и обвисшей. Он измерил взглядом свои плечи и задался вопросом, не усох ли он здесь. Сегодня он уже в седьмой раз задавал себе этот вопрос. Хотя он набрал три фунта за последний год, но изрядно сбросил вес с тех пор, когда весил 175 фунтов перед поступлением в клинику. Его предплечья, некогда бугрившиеся мышцами и обладавшие силой кузнечного молота, как у Попая[7], теперь были жилистыми, с туго натянутой кожей. Сейчас он весил 162 фунта – ровно столько же, как в тот день, когда они похоронили мисс Эллу. Его темные глаза и брови хорошо сочетались с кожей – напоминание о том, что когда-то он быстро загорал. Теперь он получал ультрафиолетовый свет только от флуоресцентных ламп.

Его руки ослабели, и мозоли уже давно размягчились. Теперь из зеркала на него больше не глядел потливый подросток, который однажды взобрался по канату на водонапорную башню или перебрался на одной руке через навесную переправу. Ему нравилась вода, нравился вид с башни. Ему нравилось ощущение скользящего падения, когда петля навесной переправы посылала его вперед, нравился звук ветряного генератора, поднимавшего воду из карьера по двухдюймовой трубе и наполнявшего открытый резервуар, отстоявший на двадцать футов от земли. Он думал о Такере и о его водянисто-зеленых глазах. Он прислушивался к его тихому, доверительному голосу, но среди всех голосов, звучавших в его голове, больше не было Такера.