Змеиный мох (СИ) - Рябинина Татьяна - Страница 6

В этом не было ничего странного. При всей моей замкнутости никто не назвал бы меня робкой и стеснительной. Скорее уж жесткой и холодной. Мне просто не нужны были люди, только и всего. И даже небольшое количество избранных я могла терпеть лишь в гомеопатических дозах. Как Хома Брут, спрятавшийся в начерченный мелом круг, не пуская ничего и никого извне.

Пожалуй, только Славка знал меня хорошо, да и то мне бы в голову не пришло плакаться ему в жилет. Я могла с ним ругаться, орать на него, пожаловаться на что-то в общих чертах, попросить практической помощи. Но грузить своими проблемами, зная, что человек воспримет это близко к сердцу и будет за меня переживать? Нет, спасибо, не надо.

Так вот, пение — это тоже было слишком интимно. То, что шло глубоко изнутри. Но алкоголь стирал границы, выпуская за их пределы совсем другую Надю. Которую в трезвом состоянии я не показывала никому. Именно она сидела заполночь на ступеньках крыльца с бокалом, смотрела на звезды — и пела.

И прямо сейчас — тоже. Это был второй бокал, точнее, граненый стакан. Первый — за ужином. Поэтому даже сомнения не возникло, петь или нет.

Если тебе не понравится, возьми пистолетик и застрелись, мстительно подумала я, глядя в сторону Белого дома, где ярко светились два окна.

К концу третьего романса на фоне смутно белеющего крыльца появилось темное пятно.

Да плевать!

Я закрыла глаза и начала следующий. А когда открыла, пятно исчезло. Мстительно спев еще пяток любимых, я прикончила вино и ушла спать. Моментально отрубилась и проснулась почти к обеду.

День был серенький, душный. Солнце то вылезало из-за низких облаков, похожих на слежавшуюся вату, то снова пряталось. Поплескавшись у родника и набрав воды, я вдруг решила зайти в церковь, благо ключи были на одной связке. До этого любовалась на нее издали, но желания заглянуть ни разу не возникло.

В детстве меня крестили, скорее, по традиции. Ни воцерковленной, ни религиозной я не была, хотя в церковь иногда заходила. Не на службы, а именно когда там никого не было. Садилась на скамейку, закрывала глаза и сидела — долго-долго. Мне нравилась эта особая тишина, запах воска и ладана, тусклое мерцание золотых окладов на иконах. Было в этом что-то умиротворяющее — словно прикасалась к чему-то непостижимому, запредельному. Никогда не просила у высших сил ни благополучия, ни любви, ни здоровья. Только душевного покоя.

Внутри церковь оказалась еще меньше, чем выглядела снаружи. Наверно, во время служб там помещалось десятка два человек, может, три — вплотную. Остальным приходилось стоять на крыльце и рядом. Если, конечно, они были — остальные. Пахло в ней сказочно — разогретым деревом, сосновой смолой, еще чем-то сладко незнакомым. Лавочек не обнаружилось, я села в уголке прямо на пол, застеленный домотканым половиком.

И словно затянуло в дремотное безвременье. Все проблемы вдруг показались такими мелкими, если не сказать, жалкими. Все проходит — и это пройдет…

Шаги на крыльце грубо вернули в действительность. Он стоял на пороге и смотрел по сторонам. И меня заметил не сразу. Поморщился и буркнул:

— Простите, не хотел мешать.

— Да хватит уже без конца просить прощения! — окончательно разозлилась я. — Не хотели — но постоянно мешаете. Дверь открыта, значит, ее кто-то открыл. А кроме меня здесь никого нет.

Вытащив из замка связку ключей, я сняла с нее тот, который от церкви, и протянула ему.

— Можете оставаться. Потом принесете и положите мне на крыльцо, — и не удержалась, чтобы не поддеть: — Надеюсь, ничего не пропадет. И вы ее не подожжете.

Он скривился так, словно внезапно разболелись все зубы сразу.

«Ешш, какая ж ты дура!» — читалось без перевода.

Это тебе за беременность, Козлодоев!

Ключ он вернул только вечером. Повесил на веревочке на дверную ручку. Дождавшись, когда я уйду купаться.

[1] «Gato Negro» (исп.) — «Черный кот», марка чилийского вина

На третий день погода испортилась окончательно. Нормальное питерское лето. И так десять дней подряд стояла жара — скажите спасибо. Ель за окном сожрала даже тот скудный свет, который обычно пропускала в комнату: в восемь утра темень была, как ночью. Низкий туман пластался над землей, словно упавшие тучи, а метелки высокой травы обвесились мелкими серебристыми каплями.

Все не задалось с самого начала, когда я поскользнулась на мокрых плашках у родника и шлепнулась в ручей. Потом оказалось, что матрасное гнездо за ночь отсырело, и я впервые завтракала в доме. Захотелось растопить печку.

Соседа видно не было, на земляничной поляне царила тишина, и если бы не черная уродина, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении Шевроле Тахо, я бы подумала, что он не выдержал психического давления и слился.

А кстати… Дай-ка я ему немного на нервах поиграю, как на балалайке. Сяду в Игуану и уеду. Он обрадуется. А потом окажется, что я просто в магазин прокатилась. Еда почти кончилась, а я собиралась оставаться в Змеином еще три дня.

Сказано — сделано. Заведенная Игуана грела двигатель, а я демонстративно вышла на крыльцо с большой сумкой и закрыла дверь на ключ. Села и уехала. Но стоило свернуть на грунт, все это показалось таким… нелепым. До стыдности. Количество раздражения и ненависти достигло апогея — и перегорело, как лампочка при скачке напряжения.

Да, Надя, признай, ты вела себя, как глупая капризная девчонка. Ну да, он свалился, как снег на голову, испортил тебе всю малину, но ведь можно было договориться по-взрослому. Чтобы не мешать друг другу. Сказал же, что на три дня приехал. Могла бы и потерпеть, а не собачиться. Уедет завтра, а ты будешь сидеть и думать, какой вздорной идиоткой себя выставила.

Доехав до магазина, я набрала Славкин номер, но тот оказался вне доступа. Ждать не стала, затарилась на три больших пакета и поехала обратно. Выходка своя выглядела теперь совсем жалкой, пришлось убеждать себя, что все равно надо было съездить за продуктами. Но помогало слабо. Как всегда, если случается досадно облажаться.

После обеда наконец пошел дождь — мелкая водяная пыль, временами переходящая в морось. Я лежала на своих нарах, таскала из TV-пачки чипсы и смотрела одну за другой комедии двадцатилетней давности, нисколько не веселящие. Промелькнула мысль: может, плюнуть на все и вернуться в цивилизацию? Там ванна, теплый туалет, любимый диван и интернет. И комаров нет. А еще можно на три оставшихся дня прокатиться в какую-нибудь приятную Европию. В Париж. Или в Прагу. Да, там люди, но ладно, потерплю, мне же не надо с ними разговаривать.

Спокойно, Надя, сказал трезвый-разумный внутренний голос. Завтра будет новый день. Тогда и решим.

Уже с утра все было похоже на вечер, а вечером внезапно свалилась ночь. Купаться я, разумеется, не пошла. Включила на веранде свет и собиралась варить пельмени, когда в дверь постучали. Внутри противно дрогнуло. Отложив ложку, я выглянула в окно и открыла.

Он стоял на крыльце — камуфляжная куртка расстегнута, под ней зеленая футболка, на волосах дождевые капли.

— Послушайте, — он смотрел на меня исподлобья, покусывая губу. — Я пришел извиниться.

Попросить прощения, мысленно поправила моя внутренняя зануда с замашками грамма-наци.

— Мне сказали, что здесь никого не будет. Правда, не хотел мешать. Я завтра утром уезжаю. Чувствую себя неловко. Вел себя, как свинья.

Я тупо молчала, не зная, что сказать. Вообще-то, как свинья, вела себя я. Но признать это вслух — язык не поворачивался.

— До свидания, — он развернулся, спустился и пошел обратно к Белому дому.

«Подождите!» — хотела крикнуть я, но… захлопнула дверь и вернулась к плитке, где в кастрюле начала закипать вода.

Открыла холодильник, морозилку, достала пакет пельменей, покачала на ладони, словно взвешивая.

Надя, не надо…

А что? Я ничего не собираюсь делать. Вот, пельмени сейчас сварю, «Кота-негра» допью, там еще на полстакана. А не хватит — «Апсны» открою. Нет, петь не буду. Сыро и промозгло. Лягу пораньше, почитаю, кинчик посмотрю. А завтра проснусь — он уже уедет. Ощущение лютого фейспалма уляжется, и останутся еще три дня блаженного одиночества. Дождь кончится, снова потеплеет. И вообще все будет хорошо.