Божеское и человеческое - Толстой Лев Николаевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/11
• Следующая

V

В один из тех дней, когда он нах 1000 одился в таком радостном, возбужденном состоянии, в камеру к нему вошел в необычное время смотритель и спросил, хорошо ли ему и не желает ли он чего. Светлогуб удивился, не понимая, что означает эта перемена, и попросил папирос, ожидая отказа. Но смотритель сказал, что он сейчас пришлет; и действительно, сторож принес ему пачку папирос и спички.

"Должно быть, кто-нибудь походатайствовал за меня", - подумал Светлогуб и, закурив папиросу, стал ходить взад и вперед по камере, обдумывая значение этой перемены.

На другой день его повели в суд. В помещении суда, где он уже бывал несколько раз, его не стали допрашивать. Но один из судей, не глядя на него, встал с своего кресла, встали и другие, и, держа в руках бумагу, стал читать громким, ненатурально невыразительным голосом.

Светлогуб слушал и смотрел на лица судей. Все они не смотрели на него и с значительными, унылыми лицами слушали.

В бумаге было сказано, что Анатолий Светлогуб за доказанное участие в революционной деятельности, имеющей целью ниспровержение, в более близком или далеком будущем, существующего правительства, приговаривается к лишению всех прав и к смертной казни через повешение.

Светлогуб слышал и понимал значение слов, произносимых офицером. Он заметил нелепость слов: в более близком или далеком будущем и лишения прав человека, приговоренного к смерти, но совершенно не понимал того значения, которое имело для него то, что было прочитано.

Только долго после того, как ему сказали, что он может идти и он вышел с жандармом на улицу, он начал понимать то, что ему было объявлено.

"Тут что-то не то, не то... Тут какая-то бессмыслица. Этого не может быть", - говорил он себе, сидя в карете, которая везла его назад в тюрьму.

Он чувствовал в себе такую силу жизни, что не мог представить себе смерти: не мог соединить сознания своего "я" с смертью, с отсутствием "я".

Вернувшись назад в свою тюрьму, Светлогуб сел на койку и, закрыв глаза, старался живо представить себе то, что его ожидает, и никак не мог этого сделать. Он никак не мог представить себе того, чтобы его не было, не мог представить себе и того, чтобы люди могли желать убить его.

"Меня, молодого, доброго, счастливого, любимого столькими людьми, - думал он, - он вспомнил о любви к себе матери, Наташи, друзей, - меня убьют, повесят! Кто, зачем сделает это? И потом, что же будет, когда меня не будет? Не может быть", - говорил он себе.

Пришел смотритель. Светлогуб не слыхал его входа.

- Кто это? Что вы? - проговорил Светлогуб, не узнавая смотрителя. - Ах да, это вы! Когда же это будет? - спросил он.

- Не могу знать, - сказал смотритель и, постояв молча несколько секунд, вдруг вкрадчивым, нежным голосом проговорил: - Тут наш батюшка желал бы... напут... желал бы видеть вас...

- Мне не надо, не надо, ничего не надо! Уйдите! - вскрикнул Светлогуб.

- Не нужно ли вам написать кому-нибудь? Это можно, - сказал смотритель.

- Да, да, пришлите. Я напишу.

Смотритель ушел.

"Стало быть, утром, - думал Светлогуб. - Они всегда так делают. Завтра утром меня не будет... Нет, этого не может быть, это сон".

Но пришел сторож, настоящий, знакомый сторож, и принес два пера, чернильницу, пачку почтовой бумаги и синеватых конвертов и поставил табуретку к столу. Все это было настоящее и не сон.

"Надо не думать, не думать. Да, да, писать. Напишу маме", - подумал Светлогуб, сел на табуретку и тотчас же начал писать.

"Милая, родная! - написал он и заплакал. - Прости меня, прости за все горе, которое я причинил тебе. Заблуждался я или нет, но я не мог иначе. Об одном прошу, прости меня". - "Да это я уже написал, - подумал он. - Ну, да все равно, теперь некогда переписывать". - "Не тужи обо мне, - писал он дальше. Немного раньше 1000 , немного позже... разве не все равно? Я не боюсь и не раскаиваюсь в том, что делал. Я не мог иначе. Только ты прости меня. И не сердись на них - ни на тех, с которыми я работал, ни на тех, которые казнят меня. Ни те, ни другие не могли иначе: прости им, они не знают, что творят. Я не смею о себе повторять эти слова, но они у меня в душе и поднимают и успокоивают меня. Прости, целую твои милые сморщенные, старые руки! - Две слезы одна за другой капнули на бумагу и расплылись на ней. - Я плачу, но не от горя или страха, а от умиления перед самой торжественной минутой моей жизни и оттого, что люблю тебя. Друзей моих не упрекай, а люби. Особенно Прохорова, именно за то, что он был причиной моей смерти. Это так радостно любить того, кто не то что виноват, но которого можно упрекать, ненавидеть. Полюбить такого человека - врага - такое счастье! Наташе скажи, что ее любовь была моим утешением и радостью. Я не понимал этого ясно, но в глубине души сознавал. Мне было легче жить, зная, что она есть и любит меня. Ну, сказал все. Прощай!"

Он перечел письмо и, в конце его прочтя имя Прохорова, вдруг вспомнил, что письмо могут прочесть, наверное прочтут, и это погубит Прохорова.

- Боже мой, что я наделал! - вдруг вскрикнул он и, разорвав письмо на длинные полосы, стал старательно сжигать их на лампе.

Он сел писать с отчаянием, а теперь чувствовал себя спокойным, почти радостным.

Он взял другой лист и тотчас же стал писать. Мысли одна за другой толпились в его голове.

"Милая, голубушка мама! - писал он, и опять глаза его затуманились слезами, и ему надо было вытирать их рукавом халата, чтобы видеть то, что он пишет. - Как я не знал себя, не знал всю силу той любви к тебе и благодарности, которая всегда жила в моем сердце! Теперь я знаю и чувствую, и когда вспоминаю наши размолвки, мои недобрые слова, сказанные тебе, мне больно и стыдно и почти непонятно. Прости же меня и вспоминай только то хорошее, если что было такого воине.

Смерти я не боюсь. По правде сказать, не понимаю ее, не верю в нее. Ведь если есть смерть, уничтожение, то разве не все равно умереть тридцатью годами или минутами раньше или позже? Если же нет смерти, то уж совсем все равно, раньше или позже".

"Но что я философствую, - подумал он, - надо сказать то, что было в том письме, - что-то хорошее в конце. - Да". - "Друзей моих не упрекай, а люби, и особенно того, кто был причиной невольной моей смерти. Наташу поцелуй за меня и скажи ей, что я любил ее всегда".

• Предыдущая
• 4/11
• Следующая