Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 19

Шпиль и башня принадлежали часовне, а длинное приземистое строение было монастырем.

— Слава тебе, Господи. Благодарю, — прошептал Уилл и осенил себя знамением Триединого Бога, чего не делал довольно-таки давно. Что бы ни ждало его впереди, здесь он по крайней мере сможет остановиться на ночь, получить кусок хлеба и миску супа, а может быть, даже утешение и совет. Впрочем, придется обойтись только кровом и хлебом, если монастырь окажется женским…

Но Господь Триединый явно благоволил несчастному Уиллу Норану той темной, полной отчаяния и смятения ночью.

Монастырь оказался мужским.

При всех сколько-нибудь крупных монастырях Вальены (а этот монастырь, судя по его размерам и высоте шпиля на крыше часовни, был несколько больше среднего) находились приюты для страждущих, где уставший путник мог получить кров, а больной — исцеление. При этом вход в основные монастырские постройки для мирян был закрыт, хотя в некоторых монастырях путникам дозволяли молиться в часовнях и подходить к исповеди, если у них возникала такая нужда. Уилл обратился к дежурному брату-привратнику с краткой речью, испросив благословения и крова, и немедленно получил и то, и другое. Уже через несколько минут он жевал свежий, только вчера испеченный монастырский хлеб, кутаясь в шерстяное одеяло, милостиво предоставленное ему добрым монахом. Келья для путников была общей и довольно просторной, в ней стояло пять широких скамей, на каждой их которых мог вытянуться мужчина, а посередине стоял стол, где они могли трапезничать. Но сейчас тут было совсем пусто: никто, кроме Уилла, не испросил крова у слуг Господа в эту тихую ночь. Уилл поел, завернулся в одеяло, вытянулся на скамье и крепко уснул, не успев даже вознести благодарственную молитву. Впрочем, он почти забыл слова. которые надлежало говорить в таких случаях. Он так давно не открывал и не читал Священные Руады, что они напрочь выветрились из его головы, так же, как любовь к Богу и страх перед его вездесущей дланью выветрились из сердца.

Вот что сделал с ним Фернан Риверте. Это и многое другое, что теперь уже не изменить.

Уилл проснулся на рассвете под бой монастырского набата, призывавшего святых братьев к заутрене. Он сел на скамье, напряженно вслушиваясь в мерный, глубокий гул колокола, и каждый новый удар наполнял его истерзанное сердце чем-то таким, чему он не мог подобрать описание. С последним ударом Уилл стянул с себя одеяло, аккуратно сложил его и, оставив на скамье, вышел из кельи для путников во дворик, отделявший монастырскую стену и домик привратника от внутренних помещений.

— Я хотел бы послушать заутреню, — сказал он брату-привратнику, и тот виновато развел руками.

— Простите, сир, в нашем монастыре служба только для святых братьев. И для послушников, конечно. Но вы сможете позже испросить встречи с отцом-настоятелем и исповедаться ему, если пожелаете.

— Понятно, — вздохнул Уилл. — А у вас много послушников? Как вообще называется это место?

— Не очень много, сейчас всего около десяти. И тридцать постоянно служащих братьев. Мы монахи святого Верениса, и это — наша обитель, дарованная нам Господом.

— Святой Веренис — это тот, который привел к истинной вере азритов? — припомнил Уилл. — И принял мученическую смерть за веру из рук наиболее упрямых язычников?

— Совершенно верно, — широко улыбнулся монах. — Ваша милость знакомы со Священными Руадами?

— Немного, — пробормотал Уилл, оглядывая стену, отделявшую дворик от остального монастыря. В древние времена азриты населяли тот край, что теперь звался Асмаем… снова Асмай… словно нарочно, чтобы напомнить Уиллу о том, что перевернуло его жизнь и уничтожило всё, что ему было дорого.

Но, быть может, это случилось не просто так. Быть может, на месте уничтоженного мира появится нечто новое?

— Я хотел бы видеть отца-настоятеля, — сказал Уилл прежде, чем успел как следует обдумать, а хочет ли этого вправду. И сам испугал этих слов, но брат-привратник уже согласно кивнул:

— Я сообщу ему после утренней службы. Вам придется подождать. Простите, но мне пора на молитву.

— Спасибо, — прошептал Уилл, провожая монаха взглядом. Тот был упитанным, круглолицым и казался таким безмятежным, таким счастливым. Фигурка в серой сутане скрылась за деревянной дверью, скрипнул засов, и Уилл остался один. И через некоторое время услышал отдаленное, едва различимое пение, доносящееся из часовни: монастырский хор исполнял Руады, славя Господа Триединого, и Уилл узнал их: это была Песнь Четвертая из Книги Второго Пророка, повествующая о девяти грехах и одной бездне, в которую ведут они все. Высокомерие, леность, отчаяние, прелюбодеяние… Уилл беззвучно шевелил губами, когда в памяти всплывали знакомые слова, почти забытые, но сейчас, когда они оказались нужны, всплывшие в его памяти так же ярко, четко и неотвратимо, как и те воспоминания, что оглушили и потрясли Уилла в Даккаре.

Кем он был, когда приехал в Даккар заложником от павшего королевства Хиллэс? Не только юным девственником, слишком начитанным, наивным и легковерным, чтобы достойно снести выпавший ему тяжкий жребий. Ещё он был юношей, мечтавшим посвятить себя Богу. Мечтавшим о служении, смирении, покое и смысле, которым наполняется жизнь всякого, кто сумел открыть свою душу достаточно широко, чтоб Бог заглянул в неё с небес. Почему Уилл не сделал этого, что его тогда остановило? Почему сошел с этого пути, которому хотел следовать столько, сколько сам себя помнил?

Ах да. Он же встретил Фернана Риверте. Мужчину, который совратил его и изнасиловал. И, помимо прочего, люто ненавидел священнослужителей. «Попов», как он их называл, презрительно кривя при этом свой красивый злой рот.

Уилл с трудом дождался окончания службы, без толку слоняясь по двору и страшно завидуя святым братьям, которые пели там, на хорах внутри часовни. Брат-привратник вернулся и предложил Уиллу скромный завтрак, но Уилл отказался, и нервно мерял дворик шагами ещё некоторое время, пока наконец ему не сообщили, что отец Леонард готов его принять.

Это оказался невысокий сухощавый человек со строгим скуластым лицом и удивительно добрыми светло-серыми глазами, точно такого же цвета, как и его ряса. Приемная отца-настоятеля напоминала больше кабинет графа Риверте, чем монашескую келью: массивный стол с двумя креслами, книжные полки (уставленные, впрочем, исключительно каноническими текстами и различными переписями Священных Руад). Сев в кресло по приглашению отца Леонарда, Уилл задержался взглядом на одном из свитков, свешивающихся с верхней полки. Со своего места он видел, что перепись была довольно грязной, заляпанной чернилами и жирными отпечатками пальцев. «Я мог бы переписать начисто, — мелькнуло у него. — Сделать несколько каллиграфических копий… Я мог бы быть здесь полезен». Но он тут же загнал вглубь эту тщеславную, суетную мысль.

— Мне доложили, что вы желаете меня видеть, — сказал сухонький монах, сплетя тонкие, как у женщины, пальцы и глядя на Уилла строго, но в то же время доброжелательно. — Чем я могу вам помочь?

— Не знаю, — вздохнул Уилл. — Я не знаю, право слово, святой отец… Мне так хотелось послушать заутреню, но брат-привратник сказал, что нельзя.

— К сожалению, это так. Мы придерживаемся устава средней строгости, утверждённого божественным Синодом двадцать третьего созыва. Посему монастырская служба открыта лишь для тех, кто живет при монастыре. Но в десяти лигах отсюда, в городе, есть церковь. Вы можете отправиться туда и там приобщиться к божественной благости.

— Наверное, — опять вздохнул Уилл. И, помолчав, добавил: — Наверное, я вообще не имею права здесь находиться. Я слишком… — он осекся, не в силах выговорить это слово.

— Слишком грязны? — мягко спросил отец Леонард. — Слишком нечисты? Осквернены своими грехами и придавлены их тяжестью? Это может сказать любой из нас.

— Да, но я могу это сказать с куда большим основанием, чем большинство прочих, — с горечью сказал Уилл, и монах с улыбкой качнул головой: