Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 27

Он замолчал. Уилл слушал, боясь вздохнуть, боясь упустить хоть одно слово.

— Как бы там ни было, я сломил сопротивление этого мальчика. Это оказалось легко. Он был не только невинным, но и слабым, как духовно, так и физически. Поэтому я выждал подходящий момент, завлек его в свою спальню, бросил на кровать и изнасиловал.

— Ты понял, — выдохнул Уилл, и Риверте мягко сказал:

— Да, понял. Ведь должна была быть причина. Все уже шло хорошо, ты даже позволил мне до тебя дотронуться… а потом вдруг это. Я видел, что тебя стошнило в моей спальне, но тогда не придал этому значения, решил, что ты просто перебрал вина накануне. Но потом ты уехал, а перед тем наговорил мне все эти вещи. Про то злосчастное письмо. Как будто вправду верил, что я мог перечитывать его, чтобы…

Риверте осекся. Уилл слышал его тяжелое, сдержанное дыхание, и вдруг понял, до чего трудно Риверте даются эти слова. Каждое новое слово все с большим и большим трудом.

— Так что я просто пошел туда, в эту проклятую спальню, и стоял там битый час, пытаясь понять, что я сказал или сделал не так. И в какой-то момент вдруг вспомнил, что именно там все и случилось. В тот первый раз. В Даккаре. Я увидел ту ночь как наяву: я был пьян и играл на гитаре, ты поднялся из сада ко мне, и тогда всё это произошло. Я как раз узнал тогда, что твой брат подослал тебя убить меня, и это страшно меня взбесило, так что…

— Это не оправдание.

— Я знаю. Проклятье, ты совершенно прав, этому не могло быть никаких оправданий. Но я искренне верил, что доставляю удовольствие — себе, разумеется, в первую очередь, но также и тебе. Ведь я видел, до чего ты раним и как тянешься к мужской силе, словно полевой цветок, тянущийся к солнцу. Я решил, что тебе это пойдет на пользу. Послужит уроком и заодно сломает все эти глупые запреты и предрассудки, что наполняли твою бедную юную голову… Я был самым отвратительным учителем, какого можно представить, потому что только плохие учителя используют насилие. Как бы там ни было, только теперь, войдя в эту спальню и пытаясь понять, что же именно тебя так потрясло, я впервые взглянул на ту ночь твоими глазами. Возможно, это произошло бы и раньше, если бы я удосужился хоть раз в жизни поставить себя на твое место. Ты всегда старался ставить себя на мое. Понимать меня и мои потребности, мои склонности, мой характер. Ты всегда принимал меня таким, какой я есть, а я отплатил тебе за это насилием, пренебрежением и холодностью. Я позволял тебе боготворить меня, а сам снисходил до ответной ласки, только когда у меня находилось время и настроение. И ты все принимал. Ты все всегда принимал, потому что просто не сознавал, что я сделал с тобой той ночью четырнадцать лет назад.

— Фернан, — сказал Уилл непослушными губами, но Риверте, кажется, не услышал.

— Должно быть, это случилось именно сейчас потому, что недавно тебя опять изнасиловали. Я так кичился своей силой и мужественностью, но не смог тебя уберечь. И что толку с моей силы, когда она не может защитить единственное, что мне по-настоящему дорого? Конечно, ты вспомнил. И ужаснулся. Я сам ужаснулся, поняв, что сделал с тобой. Хотя… Ты читал когда-нибудь труды Гелиоса Ребенда? Нет? У него есть любопытная работа под названием «Органы чувств как часть божественного естества». Там он высказывает идею о том, что наша память — куда менее надежный инструмент, чем мы привыкли полагать. На том, что мы привыкли считать нашими воспоминаниями, лежит неизбежный отпечаток более позднего опыта — того, что мы увидели, почувствовали и узнали много позже, чем произошло определённое событие. Мы смотрим на давнее прошлое сквозь призму прошлого недавнего. Я склонен считать, что в этом есть зерно истины. Мне хочется верить, что наша первая ночь была вовсе не так ужасна, как тебе это помнится теперь, через призму недавнего насилия… и как она теперь помнится мне через призму той боли, которую я тебе причинил. Это не могло быть настолько плохо, Уилл, не могло, ведь если бы было, разве мы полюбили бы потом друг друга? Разве смогли бы быть счастливы вместе столько лет, если бы все это было выстроено на одной только боли и лжи?

— Фернан, не надо, — Уилл шагнул было за ширму, чтобы выйти к нему, и увидел, как дернулась темная тень, вскидывая руку в протестующем жесте.

— Стой! Не… не выходи. Прошу, дай мне договорить. Я и так не уверен, что смогу, так просто…

Уилл увидел, как тень от вытянутой руки дрогнула, потом опустилась. И видел по этой тени, как низко склонилась голова Фернана Риверте, который исповедовался ему по-настоящему, так, как не делал этого никогда прежде.

— Я люблю тебя, Уилл, так сильно тебя люблю. Ты мне нужен. Я не смогу без тебя. Черт, — Уилл услышал усмешку в его голосе и похолодел от неё. — Едва сдерживаюсь сейчас, чтоб не добавить что-нибудь вроде «ах, простите, сир Норан, что говорю вам все эти пошлости». Эта дрянь у меня в крови, вечно язык как помело, сам не знаю, что несу. Чересчур много слов, они как будто защищают меня от чего-то, даже когда в защите нет нужды. Прости, я сам не знаю, что говорю, просто мне плохо без тебя, Уилл, мне правда без тебя очень плохо. Вернись ко мне. Я люблю тебя, пожалуйста, вернись.

На последнем слове его голос окончательно сорвался, и он умолк. Уилл стоял весь дрожа, вцепившись в сосновую доску рамы, оставившей занозы на его ладони, и смотрел на мурашки, бегущие по тыльной стороне руки. Это было не похоже на Риверте. Так не похоже, что Уилл едва сдерживался, чтобы не выскочить к нему, не обхватить его поникшую голову, не вжаться губами во взъерошенные волосы… Риверте бывал с ним откровенен и прежде, но во всех его речах, даже самых искренних, всегда ощущалась некая осторожная взвешенность. Всегда он прятался за шутками или изящными оборотами, да даже и теперь так начал… а закончил едва ли не плачем, едва ли не стоном, и Уилл понял, что мужественное сердце Фернана Риверте действительно готово вот-вот разорваться. Из-за того, что сделал Уилл. И из-за того, что сделал он сам. Как можно выдержать это и остаться прежним?

Никак, подумал Уилл. Мы не будем прежними. Никогда.

— Слишком поздно, — выговорил он, и эти два слова упали между ними, слово камни, уходящие в темную стоячую воду. — Если ты правда любишь меня, то отпусти.

Риверте издал вздох, похожий на рыдание. Не может же он… нет. Вздох сразу же оборвался. Риверте стоял на коленях ещё несколько бесконечно долгих минут. Потом тень медленно распрямилась, увеличиваясь, вновь становясь размером в человеческий рост. Больше нет этого согбенного существа, такого маленького, что хочется взять его в ладони и укрыть на груди.

— Тогда позволь мне остаться рядом. Быть рядом с тобой, пока ты не одумаешься или не примешь постриг.

— Я не одумаюсь, Фернан.

— Ты в своем праве. Но время еще есть, и пока оно есть, я останусь. Скажи, что не проклянешь меня за это.

— Нет… нет, не прокляну.

— Хорошо. — И снова тишина, а потом уже почти совсем как прежде, небрежно-насмешливо: — И какую же ты наложишь на меня епитимью за мои грехи, добрый брат?

— Послушники не вправе накладывать епитимью, — глухо отозвался Уилл. — Как и отпускать грехи. Тебе следует обратиться за этим к отцу-настоятелю.

— О, какая жалость. Я так надеялся хотя бы на акт самобичевания.

— В монастыре святого Верениса не практикуют самобичевание. Это обитель устава средней строгости и умеренной аскезы.

— Надо же, какое облегчение, — бросил Риверте и, круто повернувшись, стремительно вышел прочь.

Уилл вцепился в ширму второй рукой, так, что рама покачнулась. Его и самого качало, ноги едва держали, как тогда в Даккаре. Настроение Риверте менялось так стремительно, как и прежде, за ним невозможно было поспеть, невозможно угнаться. Он всего на минуту открыл Уиллу себя настоящего, но открыл так широко, так искренне, как не делал никогда и ни с кем в этом мире, да уже, вероятно, и не сделает. Это было все равно что снять с себя кожу и бросить её к ногам Уилла, точно жертвенное подношение. Вот мое сердце, кровоточащее без тебя. Вот оно: голое, маленькое, одинокое — на, держи.