Страна мужчин (СИ) - "Elle D." - Страница 14

Он провёл ладонью по примятой траве — ему всегда нравилось это делать. Траву Дженсен любил больше всего — сорную, целебную, мягкую, колючую, сухую и наполненную живыми соками. Иногда он приходил сюда и просто смотрел, как она растёт. И как цветут маки. Сейчас как раз их пора, всего неделя — и они облетят, до следующего климатического цикла.

— Зачем это? — глухо спросил Джаред. Дженсен с удивлением обернулся — в его голосе звучала боль, такая сильная, что вот-вот готова была прорваться наружу. Между бровей залегла глубокая некрасивая складка, словно у него правда что-то внутри болело.

— Ну… наверное, чтобы просто было. Чтобы мы помнили, откуда мы родом.

— Зачем? — повторил Джаред. — Зачем помнить?

Дженсен погладил его по щеке. А потом по переносице, убирая эту тяжёлую складку, прогоняя её прочь.

— Затем, что если мы очень захотим, то можем делать что-то хорошее. Что-то красивое. Что-то, что просто есть, не для того, чтобы его использовать, а… просто есть.

Джаред зажмурился, крепко-крепко. Вздохнул.

— Я сюда всегда приходил один, — тихо сказал Дженсен. — Когда ты тут один, то кажется, что в целой Вселенной больше никого нет, никого и ничего. Так спокойно.

— Зачем тогда… — снова начал Джаред, но Дженсен прижал палец к его губам, заставив умолкнуть.

— Тихо. Помолчи. Просто посиди и помолчи, послушай траву. Ш-ш.

Он убрал руку, и какое-то время — очень долгое и в то же время очень короткое — они сидели рядом, изредка водя голыми ступнями и ладонями по траве, вдыхая кружащие голову запахи, подставляя лица лёгким прикосновениям ветра. Дженсен лёг на спину и закрыл глаза. Солнце — в такие минуты он правда верил, что это солнце — ласкало его лицо, и никаких звуков, кроме шелеста трав, журчания воды и пения птиц, не существовало в этом мире.

Только эти звуки и дыхание Джареда рядом с ним.

— Спасибо, — сказал Джаред.

Его голос прозвучал неожиданно близко, и Дженсен, повернув голову, открыл глаза и увидел его лицо прямо напротив своего. Глаза у Джареда в солнечном свете оказались ещё зеленее и ярче, чем виделись в искусственном освещении станции. И они больше не было непроницаемыми. Даже не как тогда на магистрали, когда Дженсен впервые дал ему поводить монорельс — нет, тогда он не был счастлив по-настоящему, он только думал, что счастлив. А теперь он не думал. Он просто… просто был.

— Пожалуйста, — сказал Дженсен. — Я тебя люблю.

И тогда Джаред приподнялся на локтях, склонился над ним и поцеловал в губы.

Дженсен лежал несколько секунд неподвижно. Пытался понять, каково это — когда кто-то целует тебя первым. С ним такого никогда раньше не было, ни с кем — даже с Генри Дженсен сам всегда делал первый шаг. А сейчас он не делал ничего. Просто лежал, и у него брали, а он отдавал, радостно и спокойно, потому что ему очень хотелось хоть что-нибудь дать этому парню с вечными пятнами рабочей грязи на плечах и улыбкой ребёнка, в жизни не знавшего никакого зла.

— Я люблю тебя, — повторил Дженсен. — Чёрт, я так тебя люблю. Джаред, прости, я…

— Ш-ш, — сказал Джаред, забираясь на него сверху и берясь двумя руками за ремень на его джинсах.

У него были такие сильные руки, и бёдра, сжимавшие бока Дженсена, тоже держали крепко, словно капкан. Такой сильный, большой — и не принадлежащий себе. Нет. Стоп. Такие мысли не для этого места. Тут, в этой траве, под этим солнцем, никто из них никому не принадлежал иначе, чем по собственному желанию, жаркому, нежному, как тот ветер, что касался их обнажённых тел. И пусть это только иллюзия, сон, обман — пусть. Не надо думать. В этом островке первозданности не было места мыслям, не было места разуму, цивилизации и разрушению — только огромному покою, без начала и конца.

Дженсен развёл колени в стороны, приподнимая таз и обхватив обеими руками широкую, скользкую от пота спину. Так было правильно. Он ощутил, как в него упирается большое, горячее, и чуть не взвыл, будто только теперь поняв, как сильно тосковал по чему-то подобному… нет, не по «чему-то подобному», именно по этому чувству — и оно могло быть только таким и только здесь. Он вздохнул и раскрылся, впуская Джареда в себя — большого, горячего, заполняющего до отказа, трепетно пульсирующего у Дженсена внутри. Это было так потрясающе хорошо, что Дженсен даже не толкнулся вперёд, а просто замер, так, как замер Джаред, войдя в Заповедник — ошеломлённый и пытающийся поймать мгновение, запомнить его, потому что, что бы ни было дальше, так, как сейчас, уже никогда не будет. Дженсен запечатлел в себе этот миг, набрал воздуху в грудь — и они понеслись, задыхаясь, крича — как тогда на магистрали, но нет, сравнение было слишком бледным, магистраль казалась скучным сном, а настоящее было сейчас, и оно было лучше всего на свете.

Джаред плакал, вбиваясь в Дженсена со всей силы, плакал от напряжения, слёзы ручьями струились по его щекам, заливая судорожно сжатые зубы, между которых рвалось сухое надрывное дыхание. Дженсен утирал его мокрые щёки и целовал, куда придётся — в губы, в глаза, в нос, в родинки, продолжая яростно и неудержимо подмахивать ему в бешеном ритме. Джаред кончил, но даже не приостановился, продолжая, идя на второй заход, и это казалось совершенно нормальным, таким первобытным, таким простым. «Мы будем трахаться, пока не умрём», — подумал Дженсен и счастливо засмеялся, притягивая его ещё ближе, ещё глубже, ещё сильнее.

Дженсен забрызгал спермой свой живот и грудь Джареда, и Джаред облизал его кожу вокруг пупка, собирая и сглатывая драгоценные капли. Потом чуть отодвинулся, быстро и тяжело дыша — вторая разрядка была уже не такой сильной, и он наконец почувствовал, что устал. Дженсен усмехнулся и легко столкнул его с себя. Джаред скатился на землю, на бархатную траву, Дженсен мигом оказался на ногах, привстал на коленях, и, порывисто перевернув Джареда на живот и вздёрнув вверх его бёдра, легко и сильно засадил ему по самые яйца. Джаред издал глубокий, гортанный стон, и если бы Дженсен не излился пять минут назад, то точно кончил бы от одного этого стона.

И опять они понеслись по магистрали, залитые солнцем, только Дженсен теперь был за рулём, и манера вести у него была немного другая — не сплошным напором, в бешеной скорости позабыв самого себя, а мерным, но долгим и цельным потоком, и так проехать можно было гораздо дольше и дальше. У Джареда внутри было восхитительно сухо и горячо, он был очень тесным, и Дженсену подумалось, что, похоже, в последний раз секс у него был ещё в пубертате, когда он неловко и неумело тискался с товарищами по койке. А это значило, что по-настоящему он никому никогда не принадлежал до сих пор — судьба была всё-таки добра к нему, оставив возможность выбрать, и он выбрал. И Дженсен любил бы его за это ещё сильнее, если бы мог.

Голографическое солнце подчинялось здесь законам естественного мира, и двигалось по голографическому небосводу, как полагалось его далёкому прототипу, светившему за многие миллиарды миль отсюда на выжженную поверхность опустевшей Земли. И там, и здесь оно в конце концов начинало клониться к закату, и Джаред с Дженсеном заметили это, только когда свет вокруг них стал розоветь, и трава, переливавшаяся изумрудным сиянием, потемнела и словно бы загустела, накрытая собственной тенью. Дженсен и Джаред, измождённые, вымотанные до предела, лежали рядом, привалившись друг к другу, и дослушивали засыпающий день.

— Тут что-то не так, в этом месте, — сказал Джаред. Голос, которым он не пользовался несколько часов, прозвучал сипловато и низко, так что Дженсен ощутил — Господи боже! — что у него опять встаёт.

— Всё так, — сказал он, водя пальцами ноги по джаредовой лодыжке. — Это там, где мы живём, что-то не так. Всё не так.

— Да, может быть, — сказал Джаред, и они опять замолчали.

А потом, когда Дженсен уже готов был сказать, что пора возвращаться, Джаред внезапно заговорил снова. И очень странно заговорил, так, что Дженсен в первый миг решил, что и впрямь сошёл с ума, а может быть, просто спит.