Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/82
• Следующая

Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся ему очень тяжелой голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и толстую, загипсованную руку. В испуге закрыл глаза. Мелькнула страшная мысль, что это уже не рука, а обрубок. Он поднял глаза и с трудом выговорил:

— А рука?!

— Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо.

— А почему не болит?

— Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, — улыбнулась девушка.

— А… усыпляли зачем?

— А затем, чтобы осколки вынуть. Знаешь, сколько их в твоей руке было?..

— Как тебя зовут?

— Вера.

— А давно я здесь? Как там наши? Прорвали блокаду? — Суровцев опять попытался подняться. Но в глазах все помутилось, к горлу подступила тошнота.

— Ну вот, — услышал он будто издалека голос Веры…

Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув все еще тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто-то спал, укрывшись серым армейским одеялом.

Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно, руку, и все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и повернулся к Суровцеву. Это был совсем еще молодой парень — лет двадцати, не больше, с белесыми, всклокоченными волосами и васильковыми глазами.

— Привет соседу! — сказал парень звонким мальчишеским голосом.

— Привет, — хмуро ответил Суровцев.

— Военный или мирное население?

— Военный.

— Ясно, — удовлетворенно ответил парень и добавил, как показалось Суровцеву, ни к селу ни к городу: — Меня Андреем звать. А тебя?

— Капитан Суровцев.

— Ясно, товарищ капитан, — уже иным тоном, точно извиняясь, что обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей.

Но все-таки не угомонился.

— С какого года будете, товарищ капитан? — спросил он через минуту.

Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он вспомнил, как преподаватель военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить не «с какого года», а «какого года», в отличие от «с какой цепи сорвался».

— Семнадцатого, — ответил он.

— А-а, — как-то разочарованно протянул Андрей. — На вид постарше кажетесь. — И добавил: — Я с девятнадцатого.

Наступило молчание.

Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить.

— В руку, значит, садануло? — спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку.

Суровцев промолчал.

— А меня в бедро, — продолжал Андрей. — Осколком ка-ак хватит! — произнес он будто даже с удовольствием. — Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет… А вам, товарищ капитан, больно было?

— Ты давно здесь? — спросил, не поворачивая головы, Суровцев. — Не знаешь, как там, блокаду прорвали?

— Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.

Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего батальона, что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто раненый. «Но как же так? — с недоумением думал он. — Ведь именно в эти часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!»

Суровцев закрыл глаза. «Почему не приходит эта девушка… Вера?» — тоскливо подумал он и спросил:

— Эта… сестра часто заходит?

— Какая? — недоуменно переспросил Андрей. — Тут их, сестер, много!

— Ну, эта… Вера.

— А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача… Заходит, заботливая…

Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом:

— Ты сам-то из какой части?

— Я сейчас временно не военный, — весело откликнулся парень.

— Сейчас — сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.

— Ну, на это так сразу не ответишь, — со смешной загадочностью произнес Андрей. — До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась — я в истребительный батальон подался. Потом — в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! — Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: — Сейчас шамовку принесут.

И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.

— Есть будем, больные, — устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.

— Мы не больные, мы раненые, — хмуря переносицу, проговорил Андрей.

— Это для нас все едино, — ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:

— Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, — она кивнула на Андрея, — сам ест, а вы?..

— Конечно, сам! — ответил Суровцев и почему-то покраснел.

— Ну и ладно, — удовлетворенно произнесла санитарка. — Ешьте. Потом второе поставлю. — И ушла.

Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.

Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две-три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:

— Нежирно вас тут кормят, лейтенант.

Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:

— Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте-то наверняка получше кормят.

— Да, на фронте получше, — задумчиво проговорил Суровцев.

— В госпитале еще туда-сюда, — тихо продолжал Андрей, — а населению совсем худо…

— Скоро все кончится, — сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. — Скоро конец блокаде!

— Думаете, скоро? — с надеждой спросил Андрей.

— Я тебе говорю, скоро! — убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: — В Синявине будет прорвана.

И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!..

«Кто же сейчас командует батальоном? — думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. — И жив ли Пастухов?»

Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».

Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему-то успокоили его. «Нет, — мысленно произнес он, — его не убьют. Не могут убить. Не могут!»

— Слушай, младший, — сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, — у вас тут радио имеется?

— В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали.

— Я не про обстрел… — с досадой оборвал его Суровцев.

Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата.

Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось.

— Товарищ капитан, — окликнул Андрей, — заснули, что ли? Второе давно принесли!

— Не хочу, — угрюмо ответил Суровцев.

— Чего не хотите? — переспросил Андрей. — Есть не хотите?! — На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему.

— Давай, Андрей, рубай мою порцию.

• Предыдущая
• 32/82
• Следующая