Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/82
• Следующая

— Что же, граждане, особого приглашения, что ли, ждете? — громко спросил кто-то сзади.

Суровцев обернулся и увидел пожилую женщину в ватнике, с красной повязкой на рукаве и противогазом через плечо.

— А вы, товарищ командир, чего стоите? — обратилась она уже непосредственно к Суровцеву. — Вам пример населению положено показывать, а вы нарушаете! Вниз давайте, все вниз!

Люди, столпившиеся в подъезде, стали спускаться по узким, выщербленным каменным ступеням. Суровцев и Савельев молча последовали за ними.

Протиснувшись в узкую дверь, Суровцев сначала ничего не мог разглядеть в темноте. Он только чувствовал, что находится в сыром, холодном и, очевидно, большом подвальном помещении, потому что люди, проходя вперед, как бы растворялись в темноте, и шаги их постепенно замирали.

Нащупал справа от себя стену, сырую и холодную. Встал около нее.

В этот момент откуда-то сверху забрезжил едва рассеивающий темноту свет, и в дверях появилась та самая дежурная с красной повязкой. В руке у нее был фонарь «летучая мышь». Язычок пламени чуть вздрагивал.

Дежурная обернулась и, убедившись, что на лестнице никого не осталось, с грохотом захлопнула за собой обитую железом дверь, опустила щеколду.

При тусклом свете фонаря Суровцев увидел, что Савельев стоит в двух шагах от него. Тот тоже заметил капитана, кивнул на запертую дверь и пожал плечами.

Суровцев огляделся. Очевидно, это была котельная, теперь бездействующая. Вдоль стен тянулись покрытые ржавчиной и каплями влаги трубы, в центре возвышалось какое-то металлическое сооружение, похожее на котел. Сюда дежурная и поставила свой фонарь, а сама вернулась к закрытой двери и уселась там на табуретку.

В убежище было много народу. Люди сидели на установленных рядами в глубине подвала скамьях, некоторые расположились на матрацах, постеленных на деревянные лежаки. Очевидно, они были жильцами этого дома. Те же, кто оказался здесь случайно, стояли у стен.

Суровцев прислушался, ему показалось, что стрельба наверху прекратилась.

— Наверное, был отбой, — тихо сказал он Савельеву.

— Сейчас проверим, — отозвался тот и решительно направился к двери.

— Ку-да? — угрожающе произнесла дежурная, приподнимаясь с табурета и кладя руку на щеколду.

— Да взглянуть, может, затихло? — неуверенно проговорил Савельев.

— Я те взгляну! Голову на плечах таскать надоело? Уши есть, радио для кого установлено?

Савельеву пришлось вернуться на свое место, к стене.

— Куда тебя понесло? — сказал ему Суровцев.

— Да ведь тут, как в склепе, будто крысы в мышеловке.

— Ничего теперь не поделаешь, придется ждать.

Только сейчас, прислушавшись, Суровцев различил тихий, но частый стук метронома. Однако где именно установлен репродуктор, определить в полутьме было трудно.

Донесся звук близкого взрыва. В фонаре дрогнул язычок пламени.

Люди в убежище притихли. Они сидели, лежали или стояли с какой-то молчаливой покорностью, видимо привыкнув уже к пребыванию в таких вот подвалах. Только когда сверху доносился особенно сильный взрыв бомбы или разрыв снаряда, все, точно по команде, поднимали головы и на несколько секунд застывали в настороженном, тревожном ожидании.

Вынужденное бездействие раздражало Суровцева. Взглянув на часы, он увидел, что уже половина шестого. Неизвестно, сколько продлится тревога. А ведь ему предстоял еще длинный путь, причем с наступлением темноты опасность быть задержанным патрулем возрастала.

От нечего делать стал постукивать согнутым пальцем по влажной стене, стараясь определить ее толщину. Это легкое постукивание и привлекло к нему внимание сидевшей у двери дежурной.

Она оглядела Суровцева, взгляд ее остановился на его висевшей на перевязи руке — Суровцев умышленно не снял перевязь, надеясь, что к раненому патруль будет меньше придираться, — и решительно сказала:

— А ну, граждане, дадим посидеть раненому командиру!

Люди на ближайшей к Суровцеву скамье потеснились, и на краю ее оказался кусочек свободного пространства.

— Садись, садись, товарищ командир! — сказала дежурная, и ее грубый, низкий голос прозвучал неожиданно мягко. — Я-то от двери отойти не могу — дежурю, пост мой здесь по инструкции… А ты садись! С фронта небось? — спросила она, когда Суровцев поспешил сесть, чтобы только не привлекать к себе излишнего внимания.

Суровцев решил не вдаваться в подробности:

— Да, с фронта.

— Ну… и как? Скоро кончатся муки народные? Немца-то скоро погоните?

— Идут бои, — неопределенно ответил Суровцев.

— Это-то мы и сами знаем!.. — не скрывая разочарования, проговорила дежурная.

Рядом с Суровцевым дремал какой-то старик. За его согнутыми ногами стоял небольшой дерматиновый чемодан. Время от времени старик опускал руку и дотрагивался до чемодана, точно желая убедиться, что он по-прежнему на месте.

Справа от старика сидела средних лет женщина с грудным ребенком на руках. Укрытый цветным стеганым одеяльцем, ребенок, очевидно, спал, и она тихонько покачивала его.

При тусклом свете фонаря Суровцев не мог разобрать лиц людей, расположившихся на других скамьях. Прямо напротив него на матраце примостились две старухи в платках, из-под которых свисали седые пряди. Старухи сидели, закрыв глаза и прислонившись друг к другу.

Суровцев тоже закрыл глаза.

Когда он снова посмотрел на часы, было уже без десяти шесть. «Какая нелепость! Надо же, такое невезение!»

Он прислушался к звуку метронома, заглушаемому рокотом стрельбы. В короткие минуты затишья было слышно, что метроном стучит по-прежнему лихорадочно часто.

За все время войны Суровцев впервые оказался в гражданском бомбоубежище. К бомбежкам и артиллерийским обстрелам он привык, они казались ему естественным фоном войны. В боевых условиях просто не было времени думать, что фугаска или снаряд могут накрыть КП.

В госпитале Суровцеву иногда по два-три раза в сутки приходилось спускаться в убежище, но там, среди таких же, как он, раненых бойцов и командиров, опять-таки все воспринималось иначе. Свет в убежище не выключался, разговоры не смолкали, после каждого доносившегося разрыва раненые начинали спорить, далеко ли упала бомба и какого она была веса, старались по едва различимому гудению самолетов определить — наши это или немецкие. Словом, жизнь не останавливалась…

Здесь же, в полутемном, мрачном, сыром подвале, не только взрослые, но и дети сидели тихо, понуро, и беззащитность этих людей, их полная зависимость от того, в каком именно месте сбросит немецкий летчик свой смертоносный груз, особенно горько осознавались Суровцевым.

Неожиданно откуда-то из угла, куда свет фонаря не достигал вовсе, раздался женский голос:

— Товарищ командир, можно вас спросить, вы из пехоты или из летчиков будете?

Вопрос адресовался явно к Суровцеву.

— Из пехоты, — ответил он.

— Вот и сынок мой в пехоте служит, — откликнулась та же женщина, — сержант он, Трифонов Валерий зовут, не встречали?

— Нет, не приходилось. Фронт большой…

— Уже месяц писем не шлет, — сказала из темноты женщина, — сама не знаю, что думать… может, уж и в живых нету.

В голосе ее прозвучала такая усталость и такая безнадежность, что Суровцев неожиданно для себя громко и даже сердито прикрикнул:

— Почему это нету?! В боевой обстановке письма писать даже генералам трудно, не то что сержантам…

— А я тебе что говорю, Марья Семеновна? — вдруг встрепенулся сидевший рядом с Суровцевым старик. — Может быть, и почта виновата? Я вот вчера в отделение ходил, думал, вдруг письмо от Васи лежит, тоже третью неделю ни слуху ни духу… Так ты знаешь, что на почте-то делается? Писем неразобранных — сотни! Пачками в углах и лежат! Я заведующей говорю: по какому праву такое безобразие допускаете? А она мне в ответ: у тебя силы есть? Вот тебе сумка и ходи разноси. А у меня, говорит, всего десять старух осталось, и у половины из них ноги опухать стали, квартал пройдет, десяток лестниц вверх-вниз отмахает и час стоит, к стене прислонясь, — не ходят ноги-то!..

• Предыдущая
• 49/82
• Следующая