Доктор Гарин - Сорокин Владимир - Страница 16

– И я! – Сильвио подхватил под другую.

Ангелу подсадили на стол. На своих немолодых ягодицах она проползла на середину, слегка склонилась, словно приветствуя всех, замерла. И выпустила газы столь мощно и оглушительно, что звякнули чайные ложки в пустых кофейных чашечках на комоде и в широком полукруглом плафоне люстры ожило краткое настойчивое эхо. Две медсестры вздрогнули и перекрестилась. Старшая медсестра испуганно покосилась на люстру:

– Не могу привыкнуть…

– Пора бы, – ухмыльнулась Маша, жуя.

– Großartig[21]… – с искренним восхищением покачал головой Гарин.

Синий стол яростно зааплодировал. Ангела поклонилась. Маша помахала возле себя и Гарина салфеткой:

– Dicke Bertha[22].

– Genau! – согласился Гарин.

– После такой канонады я просто… стесняюсь лезть на стол! – аплодировал Эммануэль.

– Давай, давай, – толкнула его в бок Ангела. – Вспомни Верден!

– Разве что… – Он осторожно полез.

Залп Эммануэля разочаровал. Ему захлопали, но весьма формально.

– Excusez-moi… – пополз он обратно к своему стулу.

– Другого я и не ожидал, – презрительно глянул на Эммануэля Борис и решительно полез к центру, давя тарелку с сёмгой, опрокидывая вазу.

Остановившись, он как-то сгорбился и замер, прикрыв свои огромные рыжие ресницы. Все ждали. Борис не двигался. В столовой наступила тишина, которую нарушали только вентиляторы. Прошла минута, другая.

– Ну и? – недовольно оттопырил губы Дональд.

Борис выпустил негромкую, но долгую и прерывистую очередь.

– Слабовато… – улыбнулся Сильвио, подмигивая Ангеле и Владимиру.

Все зааплодировали.

Настала очередь Синдзо. Он долго готовился, нюхая цветы, совершая круговые движения руками, покачиваясь и напевая что-то. Но залп его не удивил сидящих за столами.

– Владимир! – Сильвио хлопнул соседа по спине. – Докажи нам, что русский дух – не миф!

Владимир молча полез в центр стола. Приподнял свой накачанный, холёный, много раз омоложённый китайскими медиками зад и замер. Сперва раздалось что-то вроде утробного ворчания, которое быстро перешло в угрожающее рычание, разрешившееся громким хлопком, ещё одним, ещё, и вдруг из этого холёного зада стало проистекать шипение, в котором можно было разобрать отдельные звуки, напоминающие в том числе и человеческий шёпот, но шипение становилось всё более и более зловещим и всё длилось, длилось и не иссякало так долго, что все за синим столом оцепенели. Когда оно стихло, некоторое время стояла напряжённая тишина. Первым захлопал Сильвио, затем – Ангела и Дональд. Аплодисменты наполнили столовую.

– Брависсимо, Владимир! – выкрикнул Сильвио.

– Это не я… – С улыбкой тот показательно пробежался на ягодицах по скатерти и запрыгнул на свой стул.

– Итоги! Итоги! – завопил Борис.

Приготовленный заранее официантами серебристый смартфон показал рейтинг. Первое место в соревновании The Art of Farting разделили Ангела и Владимир.

– Молодцы! Ещё шампанского всем! – закричал Сильвио.

Гарин встал, поклонился медикам:

– Всем хорошего вечера и покойной ночи.

– Платон Ильич, а десерт? – спросила Пак.

– Воздержусь! – тряхнул бородой Гарин и подошёл к синему столу.

– Дорогие мои! – обратился он к пациентам. – Я вижу, вы в отличном настроении, у вас прекрасный аппетит и чувство юмора, что неумолимо свидетельствует о вашем улучшающимся здоровье. Продолжайте в том же духе! Вас ждёт десерт и традиционный вечер танцев. Однако не удержусь от пожеланий. Дональд и Джастин, не увлекайтесь шампанским. Сильвио, не забывайте про ваш рефлюкс. Ангела и Синдзо, не налегайте на мучное. Борис, будьте великодушны. Эммануэль, не хандрите. Владимир, не переедайте. И всё у вас будет хорошо! До завтра!

Он поклонился. Ему зааплодировали, Дональд с Борисом засвистели.

Напевая вполголоса “Снился мне сад”, Платон Ильич шёл по коридору к лестнице, ведущей на второй этаж. Выйдя к главному вестибюлю с пальмами, аквариумом и бесшумно курсирующим роботом-охранником Фёдором, Гарин увидел невысокого человека в плаще, с рюкзаком и таксой. Он направлялся к выходу. Заметив главврача, человек остановился и приподнял шляпу, обнажая лысую голову.

– А, люди, птицы, львы и мокрицы! – вспомнил Гарин. – Каковы успехи?

– Двести шестьдесят три мокрицы найдены и уничтожены мною на кухне, в кладовой и в душевых помещениях, – доложил Кузьма Иванович Кузьмичёв. – Тараканов не обнаружено.

– Поздравляю! Вам заплатили?

– Да, весьма благодарен, – довольно закивал тот. – Вы позволите наведаться в ваше учреждение через месяц?

– Наведывайтесь.

– Благодарю вас!

Гарин поднялся по лестнице, вошёл в свой номер, разделся догола, принял быстрый душ, облачился в розовый махровый халат, взял из вазы яблоко, сразу мощно выкусил половину, зажевал и лёг в постель со смартиком. Открыл текст романа Воскова:

Тёмно-синие глаза Джонни остановились. Он оцепенел, оцепенел. И словно увидел Лялю впервые, как будто это вовсе и не девушка, а странный в своей невоплощённой загадочности обитатель иных миров, о которых он раньше ничего, ничего не знал, а лишь смутно и беспокойно догадывался.

– Так. Надо, – произнесла она словно первые в своей жизни слова.

И поцеловала его в оторопело открытые, влажные и нагло-безвольные губы.

– Ты… – горячо и глубоко произнесли эти губы в её рот. Он обнял, обнял её запоздало. Но она уже брала всё в свои красивые и сильные руки: несколько сильно-нежных движений тонких пальцев, и вот уже Джонни без своей белой, влажной, пропахшей табаком рубашки. Её ладони легли на его плечи, словно листья редкого, редкого, прячущегося от человеческого глаза тропического растения. Отстранившись, отстранившись от раскрытых губ Джонни, она припала своими губами к его шее, такой горячей и сильной в своей грубой мужской незащищённости. Он сжал её, словно хрусткую фарфоровую куклу приюта.

– Я знала… – шепнула она в его шею и рассмеялась, совсем как девочка, зарывшая в садовую землю свой секретик с жуком, фольгой, бусинкой, стёклышком, ложкой и записочкой.

Он впился, впился губами в её голое плечо в прорехе.

– Грезила тебя… думала тебя… мечтала тебя… – шептали её губы в его влажные и огненные в своей заворожённости волосы.

Его пальцы рвали пуговицы блузки, и те сыпались, сыпались вниз, словно опустошённый жемчуг странствий. Рваная блузка удивительно упала на рваную юбку. Его губы стали кромсать, кромсать её шею, которая гнулась и качалась, словно грустный стебель неповторимой в своей единственности речной лилии.

Он беспощадно разорвал, разорвал её чёрный лифчик. И выплеснул на волю груди, прелестные в своём беспомощном сиротстве. Его лицо горячо и обречённо прижалось к её груди. – Не знал тебя! – проговорил он в её грудь так сильно, что её рёбра органно загудели.

– А я знала, – ответила она в золотой лес его волос.

Он разорвал её разорванную юбку. Освободились прелестные бёдра молочно-шоколадного одесского загара, требующие лишь одного, одного: влажного, горячего прикосновения. И он припал, припал губами, губами, мокрыми от её сладко-солёной слюны.

– Ты представить не можешь, как я хотела этого… – прошептала она в его ухо так, словно это был заброшенный колодец молчаливых дервишей пустыни.

Чёрное кружево французских трусиков, купленных ею вместе с лифчиком на последние деньги в шикарном магазине Paris-Odessa, затрещало под его жестокими пальцами. Он порвал кружевной занавес, даруя свободу прелестному и древнему существу, истекающему жаждой жидких желаний.

– Возьми меня навсегда! – выдохнула она, струясь и обречённо.

И он завалил её на залитый шампанским ковёр, словно сладко заарканенную и горько подраненную амазонку, оставившую в терновнике прошлого не только сломанный лук и потерянные стрелы, но и холодную радость отказа. Ремень его джинсов загремел, зазвенел, запел, замлел, зардел. И теперь уже его древний зверь, хозяин обличий и нарушитель приличий, вырвался, вырвался на свободу и сразу же ворвался, ворвался туда, в тёмную сладость, туда, куда вела судьба.