Боевые псы не пляшут - Перес-Реверте Артуро - Страница 1

Мой хозяин ошибался, полагая, что я дерусь за него. Всюду и всегда я дрался за себя самого. В силу происхождения и по складу характера я – прирожденный боец: в те времена, о которых пойдет речь, во мне было пятьдесят килограмм весу и семьдесят четыре сантиметра в холке, а в мою клыкастую пасть поместилась бы детская голова. Я метис – плод скрещения испанского мастифа и филы бразилейро. В бытность мою щенком носил ласковую и забавную кличку, какие дают новорожденным песикам-собачкам, однако слишком много воды утекло с той поры. Прежнее имя я позабыл. И уже давно зовусь Арапом.

Гончий пес Агилюльфо[1] – существо слабосильное, но образованное и с философским складом ума – уверяет, что я рожден для боя и моя гладиаторская родословная уходит во тьму времен. По всему судя, мои предки потрошили в горах волков и медведей, а в Колизее – львов, сопровождали римские легионы и рвали варваров в германских лесах и дунайских плавнях, травили индейцев на Карибах и чернокожих беглых рабов в амазонской сельве. Такой вот, брат, у тебя куррикулюм, то бишь послужной список, говорит Агилюльфо. И, наверно, оттого – от того, что столетиями фатально обречены мы проливать кровь – у собак моей породы со щенячьего возраста глаза глядят со старческой покорностью судьбе, и душа вся в рубцах да шрамах. Человек сделал нас убийцами или вроде того. И мы это знаем.

– Привет тебе, Арап.

– Привет, коллега.

– Как насчет того, чтобы полакать анисовой?

– Когда же я отказывался от такого?

– Так пойдем.

Это Агилюльфо первым сказал мне об исчезновении Тео и Красавчика Бориса. В ту ночь я, как обычно, отправился к Водопою Марго, соседствующему с винокурней, которая сливает отходы своего производства в реку, и сидел там, время от времени лакая из желоба, и раздумывал о том о сем, о многом, да ничего особенного не надумал.

В последнее время мне вообще думать все труднее. Голова у меня уже не та, что прежде. Безостановочно крутятся в ней мысли и воспоминания, бередя давно затянувшиеся раны на морде, на лапах и на спине, отчего они будто открываются и кровоточат. Старею, наверно. У нас, у собак, это быстро происходит.

– О чем задумался, Арап?

– Не могу тебе объяснить.

Агилюльфо внимательно вглядывался в меня и явно беспокоился – и c каждой минутой все больше. В такие моменты – а они случались часто – я замирал, погруженный в думу, которая гвоздем сидела у меня в голове, а по всему телу начинали бежать мурашки странной дрожи. И виной тому были не года, а память. Не прошли мне даром два года собачьих боев, где я зарабатывал себе на пропитание: ну, все знают, что это такое – зарешеченная площадка ринга, чертова уйма потных горластых людей выкрикивают ставки, а два бойца с мутными от ярости глазами сходятся в поединке. Смертельном, спешу добавить, поединке – на не жизнь, а на смерть. Такое, сами понимаете, не забывается.

– Иногда мне кажется, будто тебя тут нет. Ушел куда-то.

– Может, и не кажется.

Агилюльфо отпил из желоба и утер морду. Говорю же – культурный пес. Его хозяин собрал большую библиотеку и часто ходит в кино.

– Ты есть, а вроде и нет тебя, – веско подытожил он.

– Вот именно.

– Быть или не быть, как сказал бард.

– Кто? Кто такой бард?

– Понятия не имею. Мой хозяин так его называет.

– А-а.

– Вроде бы пьесы сочинял.

– Надо же.

Я то и дело вновь слышу крики людей, плавающих в табачном дыму, вижу тени убитых или покалеченных мной собак, чьи зубы оставили метки не только на моей черной шкуре, но, кажется, и где-то в душе, – и ощерившись, с негромким рычанием постепенно прихожу в себя. Марго-Аргентинка, фландрская бувье, которая служит при Водопое – убирает отбросы и полиэтиленовые мешки, отгоняет кошек и голубей, чтоб не гадили тут, – рассказывает, что, как накатит на меня, я начинаю драться с пустотой, будто ошалел или взбесился.

– В таких случаях, – говорит она обычно, – лучше отвалить и дождаться, когда он уймется… Потому что Арап, когда он такой, ну просто зверь зверем. Сожрет живьем и не поморщится.

Агилюльфо, пес многознающий и немало повидавший на своем веку, уверяет, что в мире людей мне соответствуют так называемые боксеры.

– Ну, знаешь, эти – малость тронутые оттого, что их много лупят по голове и укладывают мордами в брезентовый настил ринга.

Однако со мной такое происходило редко, а чтобы так кончалась схватка – вообще никогда. Уж поверьте мне, я за свои слова отвечаю. Когда бойцовый пес и вправду утыкается носом в брезент, карьере его, а зачастую и жизни – приходит конец. Если сильно порван – его без лишних слов добивают, а если еще может шевелиться – служит «грушей» для начинающих или, изувеченный снаружи и изнутри, сторожит дом, гараж, какую-нибудь замшелую посудину. Сходя с ума от жажды, одиночества и страха.

– Про Тео так ничего и не известно, – сказал мне в тот вечер Агилюльфо.

Я нагнулся к желобу, глотнул и, обремененный заботой, так и остался – опустив голову и в буквальном смысле развесив уши. Тео был моим лучшим другом. Был и, надеюсь, остался. Мощный, крепкий и серьезный пес породы родезийский риджбек, на такого можно положиться. Без него редко обходились наши вечера у Водопоя Марго.

– Я его видел здесь две недели назад, – сказал я Агилюльфо. – И ты тоже.

– Ну, видел. Ты ушел тогда, а они с Красавчиком Борисом остались. Лакали анисовую чуть не до вечера и толковали о своих делах. Потом их обоих видели в проезде Рата.

– Кто видел?

Агилюльфо с философским бесстрастием наблюдал, как по его правой передней лапе карабкается клещ.

– Сюзи.

– Потаскушка?

– Она самая. По ее словам, оба шли себе тихо-спокойно, повиливали хвостами.

– Больше ничего?

– Больше ничего. Один, говорит, такой изысканный, щеголеватый господинчик, а второй – здоровенный барбос. Она им гавкнула в знак привета, они поздоровались и дальше пошли.

– И даже не обнюхали ее?

– Не польстились, видно.

Я улыбнулся по-нашему, по-собачьи, то есть высунул кончик языка и фыркнул раза два-три: аф-аф-аф. Сюзи – это уличная собачонка, дворняжка беспородная, сучка безотказная. Имеет обыкновение торчать у проезда Рата в ожидании кавалера, и еще не было случая, чтобы не дождалась. Иногда чуть подрощенные щенки заваливаются к ней целой ватагой – не хочется говорить «сворой», – и она принимает всех скопом. Да, в былые времена пользовался ее милостями и я, как и все окрестные кобели, если не считать Руди – также известного как Жемчужинка, – изящного серого пуделя, который в ином хоре пел.

– И с тех пор, – продолжал Агилюльфо, – никто их больше не видел. Ни про того, ни про другого ничего не слышно. И, по всему судя, Борис домой так и не вернулся.

– А Тео?

– Похоже, что и он тоже.

– Странная история.

– Вот и я про то. Он же всегда был верен своим привычкам.

Я помолчал. Тео жил и стерег сад у одной бедной и вдовой старушки, которая его за это кормила, то есть, как принято теперь выражаться, «работал за харчи». И любил валяться под натянутым на веревках бельем.