Сомнамбула - Чиж Антон - Страница 3

Выйдя из кабинета бодрым и невредимым, в искристом расположении духа, Зволянский столкнулся с женой Александра Ильича. В ранний час она предстала в простом домашнем платье, с ниткой жемчуга на шее.

Адель Ионовна была хороша, но красота ее была не во вкусе Зволянского: слишком правильная, слишком классическая, как статуя в Академии художеств. Не было в ней милой женской наивности с капелькой глупинки, которая так идет дамам до двадцати восьми лет. А еще он не мог забыть об огромной разнице в возрасте между ней и мужем. Она стала второй женой Александра Ильича и, по правде, годилась ему в дочери. Но что поделать, если влиятельный чиновник командует политической полицией, но не своим сердцем. Зато Адель Ионовна, как видно, умеет управлять им себе на пользу, раз уж стала дамой высшего света.

Зволянский изящно поклонился, ему подали руку для поцелуя.

– А, милый Эраст Сергеевич, не знала, что вы у нас, – сказала она так, как сказала бы статуя. Если бы статуи умели говорить.

– Старался не побеспокоить вас с утра пораньше, – ответил Зволянский в отменно светской манере.

– Как вам удалось проскользнуть незаметно?

– Наши маленькие полицейские хитрости.

Адель Ионовна милостиво приняла шутку.

– Хотела еще раз выразить вам глубокую благодарность за то участие, которое приняли в деле моей матушки…

– Какие пустяки, и говорить не о чем, – ответил Эраст Сергеевич с некоторым изяществом. Получать благодарность от красивой дамы особо приятно, когда за тебя рисковал подчиненный.

– Передайте мою благодарность господину Ванзарову, – сказала она, показывая, что любезность статуи исчерпана, гостю пора удалиться. На домашний завтрак приглашения не будет.

– Непременно передам, – обещал Зволянский с поклоном.

Про себя же он подумал, что для воздействия на Ванзарова заготовлено более крепкое средство, чем благодарность хорошенького изваяния.

Держать особо важных арестантов приходилось на другом берегу Невы, в крепости. Добираться на допросы далеко и неудобно, но что поделать, если своих камер у охранного отделения[5] не имелось. Да и не будешь водить врагов государства под конвоем в благоустроенное присутствие. Беда в том, что охранка размещалась не где-нибудь, а в большом особняке самого градоначальника на Гороховой, 2. Окна выходили в Александровский сад. А из этих окошек площадь Дворцовая видна с Александрийским столпом и Зимним дворцом, где император бывал лишь изредка. Но все равно – приятно. В общем, нечего портить злодеями виды городской власти, которую они стараются сломать.

Начальник охранки, полковник Пирамидов, давно писал прошения о переводе охранного отделения в более удобное место, где можно благоустроить камеры, желательно в сыром подвале, сухих в Петербурге с основания не бывало, ну и чтобы арестованных водить на допрос в кабинет, а не ездить к ним на поклон. Врагов все больше и больше, забот невпроворот, не наездишься по тюрьмам. Полковнику обещали, но пока охранка обитала на прежнем месте.

Из камеры Пирамидов вышел первым. После четвертого допроса ему стало окончательно ясно, что с барышней толку не будет. Крепкая попалась. А времена стали мягкими. Раньше проще было: подвесить на дыбе, или пройтись кнутом по спине, или щипцами ноздри рвать – все бы рассказала. Теперь не то: попугаешь легонько, да и только.

Вслед за полковником вышли его помощники, ротмистр Мочалов и коллежский секретарь Квицинский. Ротмистр тяжело дышал, китель перекинул через плечо, рукава сорочки закатал до локтей. Белую ткань украшали вишенки засохшей крови, сырые потеки размазались по костяшкам пальцев. Ротмистр вытер их шелковым платком и спросил разрешения умыться после жаркой работы. Пирамидов отпустил его.

Под скрежет металла, повидавшего многих заключенных, стражник захлопнул дверь камеры и оставил господ в тюремном коридоре. Выход сами найдут, если пожелают. Тут они как у себя дома.

– Бесполезная трата времени, – обратился полковник к Квицинскому как к человеку разумному, с которым можно обсуждать самые заковыристые вопросы.

– Я бы не был столь категоричен, – в задумчивости отвечал тот.

Квицинский не одобрял, когда женщину бьют по лицу. Кулак у Мочалова тяжелый. Нельзя так, недопустимо. Не одобрял он искренно, но молча и про себя.

– Что же может быть полезного, на ваш взгляд, Леонид Антонович?

– Теперь окончательно ясно, что господин Ванзаров передал нам не тот прибор.

– Я вам сразу сказал, – со мстительным удовольствием отвечал Пирамидов. – А вы не соглашались, говорили: не может быть, мы же заключили с ним джентльменское соглашение. И вот результат. Это же очевидно: на бесполезном приборе, который нам подсунул ваш милейший Ванзаров, медная табличка какого-то доктора Baraduc. С чего бы Иртемьеву вешать ее на свое изобретение?

– Могло быть частью умной маскировки, – не сдавался Квицинский.

– От кого?

– От тех, кто проявлял интерес. Та же барышня Крашевская. Наверняка обнюхала весь дом Иртемьева. Увидела табличку и не заинтересовалась. А Ванзаров по незнанию предмета решил, что нашел нужное. Он честный малый. Я ему верю…

– Запомните: в нашем деле никому верить нельзя. Особенно честным людям. Честные люди – самые опасные. Хуже них только добрые. Ради добра могут пойти на любую мерзость. Вот так-то… А Ванзарова вашего хваленого давно пора вот эдак.

Кулак полковника показал, что следует сделать с чиновником сыска. Пусть только попадется. Давно напрашивается и проявляет самовольство. Пирамидов считал Ванзарова излишне умным, а значит, опасным. От человека себе на уме всего можно ожидать…

– Думаю, в поступке Ванзарова есть нечто полезное, – словно оправдываясь, заметил Квицинский.

Пирамидов беззлобно махнул рукой.

– Вы везде видите полезное.

– В этом случае – наверняка.

– И что же именно?

– Можем быть уверены: Ванзаров не нашел настоящий аппарат.

Полковник взвесил эту мысль.

– Почему так думаете?

– Отдал нам то, что попалось под руку. В противном случае признался бы, что ничего не нашел. Он не станет врать так откровенно, то есть глупо.

Аргумент не слишком убеждал, Пирамидов считал ровно наоборот. Он упорно держался мнения, что чиновник сыска и хитрит, и темнит. Наверняка подыгрывает господам Зволянскому и Бурцову. А эти умеют воду мутить еще как.

– Им играют, как мелкой пешкой, – только сказал он.

Квицинский невольно представил размеры Ванзарова и слухи о его физической силе: такая пешка казалась не слишком мелкой.

– Это вполне возможно, – согласился он из вежливости.

– Кстати, вам известно, кто такой этот Барадюк? – продолжил Пирамидов.

– Французский ученый, спирит, в Парижской академии продемонстрировал изобретение, которое может фотографировать мысли. Предположу, что этот прибор, скорее всего, магнитометр аббата Фортена, который Барадюк усовершенствовал и назвал биометром. Фиксирует исхождение из человека жизненной силы, или животного магнетизма. Иртемьев был учеником доктора Барадюка. Прибор – наверняка подарок от учителя.

Полковник выразил на лице глубокое сомнение.

– И как выглядит фотография мыслей?

– Расплывчатые мутные пятна, – ответил Квицинский.

– Что и следовало предполагать. Одна бестолковщина с этим спиритизмом.

Если бы не интерес высокого начальства к разным оккультным глупостям, Пирамидов ни за что бы не позволил своему помощнику тратить время на обхаживание спиритических кружков.

– Не слишком ли глубоко погрузились, Леонид Антонович, в эти материи? – заметил он. – Где настоящая польза, о которой все время говорите?

Квицинский невольно кивнул.

– Польза… Да, Владимир Михайлович, считаю, что польза от арестованной мадемуазель Крашевской может быть.

– Какая именно?

– Она часто бывала в доме Иртемьева, могла видеть machina terroris, до конца не понимая, что это такое.