Его моя малышка (СИ) - Лабрус Елена - Страница 10

«Чёрт, это же детская присыпка! — едва не воскликнул он вслух, когда снова поднял на руки Дианку. — Вот чем они обе пахнут».

И Роман даже повеселел, списав это своё неожиданное влечение к Марине Вячеславовне на деловой интерес, который двигал им подспудно, но главное, на интуитивную тягу к тому, что ему дорого. Ведь она тоже была без ума от его малышки.

Невероятно, что чужая женщина прониклась к его девочке сильнее, чем родная мать. Да и Дианке она почему-то нравилась.

После спектакля и задувания свечи на праздничном торте, играли в старинную русскую забаву «каравай», что как раз затеяли аниматоры.

Дианку поставили по центру круга, а все сели на коленки, чтобы быть с ней почти одного роста и приговаривали: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»

Она покрутилась, на неверных ногах вроде шагнула к отцу, потом удивлённо посмотрела на мать, которая хлопала в ладоши так, словно дрессировала собаку, а потом вдруг побежала и обняла за шею Марину.

Та растрогалась и, улыбаясь малышке сквозь слёзы, пошла с ней к горе подарков, что складывали в углу зала.

— Знаешь, это кто? — снова сев на колени, достала она розового лопоухого зайца, нещадно косящего на оба глаза, и поставила перед собой. — Это зайчик. Прыг-скок! — попрыгала она игрушкой. А потом вытянула вверх плющевые уши и, согнув, пощекотала Дианку. И два аниматора у неё за спиной синхронно закачали головами, изображая ладонями заячьи ушки.

— Я зайчик, зайчик, зайчик, скачу, скачу, скачу, — начали они хором, когда Дианка засмеялась, обнимая зайца.

Но конец этой песенки Роман, к сожалению, не дослушал.

— Слышь, хватит тут с детьми возиться, — вызвал его тесть. — Пойдём, там нужные люди приехали.

— А я по-вашему здесь с ненужными? — отряхивал Роман колени, лишь бы на этого индюка не смотреть.

— Ну ты понял, что я хотел тебе сказать, — хотел он похлопать зятя по плечу, но тот разогнулся и коротышка Марк Мурзин смог потрепать его только за локоть.

— Я же предупреждал, что это детский праздник, и никакие деловые вопросы мы сегодня решать не будем. Разве Лиза вам не сказала?

— Нет у нас ни входных, ни выходных, ни праздников. Деньги не терпят пустоты, — многозначительно произнёс он одну из своих любимых бессмысленных фраз.

— Природа не терпит пустоты. Вселенная не терпит пустоты. А деньги, — выдернул локоть из его пухлых пальцев Роман, — деньги счёт любят.

Но этому недалёкому и грубоватому человеку, Роман давно уже бросил что-то объяснять. Им и разговаривать было не о чем. У тестя была одна тема: бабло.

Бывший директор угольного разреза так любил деньги, что в своё время даже отсидел за разворовывание народного добра. Но кореша ему воздали по заслугам и, когда по дешёвке распродавали природные ресурсы, даже взяли «терпилу» в долю, сделали совладельцем. Но ему всё было мало. Он настолько любил деньги, что продал за них единственную дочь. За деньги, что Гомельский вложил в их угольную компанию, он и вручил ему Лизавету в качестве приданого. А не угольный разрез шёл как приложение к их ненаглядной Лизоньке.

И первый раз сегодня Роман подумал: а не продешевил ли он. А точнее: не погорячился ли, решив утереть нос Моржову. И хотя деньги вложил удачно, Миха Моржов до сих пор гаденько посмеивался, намекая, что думал Роман в тот момент хреном и Лизу никогда не любил.

«Значит, даже мой хрен умнее твоих аналитиков», — отшучивался Гомельский, подчёркивая, что это была хорошая сделка.

«Что совой об сосну, что сосной об сову — один хрен сове больно», — усмехался Моржов, намекая, что он сам не стал тратиться исключительно потому, что Прекрасная Елизавета один хрен выбрала бы красавчика Гомельского и нашла бы способ убедить отца. А у Моржова, полноватого, лысеющего, неинтересного, были к ней чувства, но не было шансов. И Роман не стал переубеждать его, что всё было наоборот: предложи Моржов больше и Елизавета не стала бы перечить отцу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но всё это было давно в прошлом. Сейчас, глядя на постные рожи «нужных людей», на их пивные животы, свисающие над ремнями, на подбородки, что укладывались складками, когда они прикуривали сигары, на высокомерные рожи, с которыми они пришли просить (просить!) денег, Роман думал о том, что ведь бизнес может быть другим. Может. Не наворованным, не наживающимся, не кумовским, а честным, самостоятельным, белым.

Правда, тут же сам над собой и посмеялся: кто бы говорил.

Что-то сломала в нём эта женщина, уже сломала, раз в голову ему лезли эти крамольные мысли. Свернула, нарушила, подкосила. И хуже всего, что он торопился быстрее разделаться с делами не только потому, что ему было скучно и противно, а потому, что он хотел к ней.

«Снова хочется в Париж, — вспомнил он старый анекдот. — Вы были в Париже? Нет, но уже хотел».

И он хотел тех чистых вдохновляющих ощущений, что давно забыл: головокружения от горного воздуха, вкуса воды лесного родника, хруста накрахмаленных простыней, запаха молодой листвы и того неясного томления души и плоти, что он испытывал разве что далеко в юности.

Всё это она словно напомнила ему. Подняла из глубин памяти, пробудила, всколыхнула, оживила.

И это единственное, чего он хотел — почувствовать их снова.

Он был так трогательно прекрасен, этот Роман Гомельский. Так преданно заглядывал в глаза, так очаровательно демонстрировал ямочки на щеках, когда улыбался, и был так искренне в ней заинтересован, что Марине даже понравилось. Это правда было приятно. Хотя и не ново.

Ещё про женщин говорят, что они пользуются своими прелестями и очаровывают мужчин ради выгодной сделки. Мужчины умели не менее бессовестно соблазнять ради подписи в каком-нибудь ничтожном договоре.

Но у Гомельского вышло изящнее, чем у остальных. И Марина была ему благодарна за это мастерство. За лёгкость, тонкость, естественность и виртуозное исполнение. Она чувствовала себя желанной гостьей, обласканной вниманием хозяина, и, хотя ключевыми были слова «желанной» и «обласканной», не чувствовала себя неловко под его маслянистым, блестящим, зелёным как болотная топь взглядом, в котором так легко было увязнуть. Скорее наоборот. Ей было легко, приятно и уютно рядом с ним. Непростительно тепло и безопасно.

И хоть она ни на секунду не забывала, что у Романа Евгеньевича к ней исключительно деловой интерес, а у неё к этому празднику — личный, глоток шампанского придал уверенности, драматически камерный баритон Гомельского — настроения, а бесподобная волевая ямочка у него на подбородке — нотку искушения.

И капелька этого безумства в горькой настойке реальности придавала какого-то шального куража даже невинному детскому празднику.

Пусть Марина была на нём всего лишь незаметной гостьей, она всё словно пропускала через себя, переживая и радуясь вместе с маленькой девочкой, для которой и было устроено это первое настоящее торжество.

Шумное детское веселье началось со спектакля. Детишки разных возрастов на руках у родителей, рядом и без них, смотрели, затаив дыхание на умело паясничающих актёров. Волновались за незадачливого зайчишку, кричали, прогоняя хитрую лису, смеялись над неуклюжим медведем, радовались счастливому спасению зверушек.

Продолжился первый Дианкин юбилей торжественной раздачей торта. Над ним, большим, многоярусным, воздушным щёлкали вспышки фотоаппаратов, когда она удивлённая смотрела то на папу, то на маму, а те вдвоём дружно задували её первую свечу.

А потом начались игры, разные забавы и конкурсы с аниматорами.

У Марины чуть сердце не остановилось, когда в «каравае» Диана неожиданно выбрала её. И пока, не веря своему счастью, играла с малышкой, не замечая больше ничего вокруг, кроме её счастливых глазок, к ней подсела Елизавета Гомельская.

Это была их первая настоящая встреча.