Его моя малышка (СИ) - Лабрус Елена - Страница 44

Стоило только подумать о нём и новый телефон (Ромка сказал «надо» и подарил) зазвонил знакомым рингтоном.

— Слушаю тебя внимательно, — ответила Марина, и мурашки привычно побежали по телу от его мягкого баритона.

— Сладкая моя, я задерживаюсь. Если что, меня на работе не жди. Встретимся дома.

— Хорошо, — невольно улыбнулась она. — Ужин с меня.

— Нет, нет, как раз ужин я возьму на себя. У меня есть повод.

— Отлично, тогда где-нибудь возле дома и поедим.

— Я разберусь.

— Мр-р-р, — мягко проурчала она в уже отключённую трубку. — И всё-то он возьмёт на себя. И со всем-то он разберётся.

Марина отложила в сторону телефон и подпёрла голову руками.

«А, может, мне его не открывать? — поглядела на злополучный конверт. — Кому уже нужна эта правда? Есть он, я, Дианка. Как как ни тасуй, мы вместе. Его это девочка, моя, ну какая разница? Я всегда буду любить её как свою».

Но в груди противно копошилось.

«Нет, для Ромки разница есть. Всё же у Дианы есть мать. И есть отец. А я… никто, — стиснула зубы Марина, вспомнив злые слова его тёщи. — Я своего ребёнка похоронила… А если — нет? Если она моя?»

Об этом страшно было думать. Ведь тогда ребёнка придётся похоронить ему. А такого горя Марина никому не желала. И такую боль причинить не хотела, не умела, не могла. Рука предательски потянулась порвать злополучный конверт, сжечь, испепелить, уничтожить.

«Пусть плохо будет мне. Я справлюсь, — закусила она губу. — Я смогу. А он? Он сможет?»

От этого не отмахнёшься, не забудешь, назад не вернёшь. Это не просто больно. Это невыносимо. Это — ад. И обречь любимого мужчину на такие муки…

О, боже!

Она встала и теперь ходила по кабинету, и мысли жалились, кусались, врали на куски.

«А если моя? — сердце зашлось в бешеном ритме. — Мой ангелочек. Моя кровиночка. Моя родная девочка. Что если я нашла тебя? Простишь ли мне ты, что у тебя могла быть родная мать, а не мачеха, но мне не хватило смелости открыть какой-то жалкий конверт? Если не моя вина, что я тебя потеряла? Раз я поверила, что ты жива. Раз узнала, каждой клеточкой почувствовала…»

— Господи, дай мне силы, — трясущимися пальцами Марина разорвала плотный картон.

Небо не упало на землю. Дневной свет не погас. Земля не перестала вращаться. Даже пыль, что медленно кружила по кабинету в косом луче солнца, не замерла и не стала оседать быстрее. Но жизнь… её жизнь разделилась на «до» и «после».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дверной звонок гнусавил так долго, что кто-нибудь другой уже подумал, что хозяев нет и ушёл. Но Марина давила на кнопку и ждала. И его нервный неровный звук каким-то странным образом резонировал с её состоянием и даже Марине нравился. Наверно потому, что нервно и неровно — именно то, как она себя чувствовала. От смеха к слезам, от скорби к радости — её мотало как ветку на ветру, и она не знала, что делать.

— Ну, раз не открывают, значит, никого нет дома, — распахнул дверь Вагнер настойчивому гостю и осёкся на полуслове. — Марина?

— Одевайся, Гриш. Ты за рулём.

— А чего не позвонила? — послушно натягивал он где-то в комнате штаны, судя по звуку застёгивающейся молнии и бряканья ремня.

— Забыла телефон на работе. У тебя есть что-нибудь выпить? — бессмысленно открывала и закрывала Марина шкафчики на кухне, даже те, в которых ну точно не могло стоять спиртное.

— Макаллан. Тридцатилетний, — пришёл Вагнер с бутылкой в руках.

— А водки нет? Не люблю я эти пафосные дубовые настойки.

— Скворцова, тебе ехать или шашечки? — поправил он очки и, подхватив с тумбочки ключи, открыл дверь. — Тогда бери, что дают. Далеко, кстати, едем?

— На кладбище.

Повозившись с пробкой, в машине Марина глотнула прямо из бутылки. Обожгла горло. Закашлялась. Но мужественно подавив отвращение, глотнула ещё раз.

— Ладно, раз ты решила пить и отмалчиваться, — уже где-то за городом не выдержал Вагнер, — тогда говорить буду я. Ты насчёт рабочих вопросов как?

— Не возражаю, — снова глотнула Марина. В желудке уже приятно потеплело, но в голове ещё был такой сумбур, что Марина пила и настойчиво ждала хоть какого-то просветления и определённости, прежде чем сообщать свои новости.

— Сдаётся мне, Марин, что «Морж-банк» решил прибрать к рукам твою компанию. Я покрутил и так, и сяк, подумал с чего бы им вдруг делать такие сумасшедшие инвестиции, а потом прикинул объём кредитов, суммы, что крутятся на их счетах и нашёл слабое место, в которое они нацелились.

— В какое?

— Тридцать процентов. Это даёт банку право стать соучредителем и голос.

— Такие суммы у нас крутятся через «Морж-банк»? — удивилась она.

— Ещё нет. Но если через него переведёт свои деньги Гомельский, то да.

— А он должен так сделать?

— Не принесёт же он наличные в чемодане, Марин. У нас не казино, чтобы менять их на фишки. Конечно, они пройдут по банку.

— И дадут Моржу карт-бланш на тридцать процентов и право управления компанией? — и снова скорее удивилась, чем ужаснулась она. — А он об этом знает? Гомельский? — как-то неприятно заскребло за грудиной.

— Возможно, нет. Но в его документах одним из условий стоит транш именно через «Морж-банк». Возможно просто потому, что он тоже с ним работает.

— Но услугами другого банка он воспользоваться может?

— Он — да. А вот мы пока нет. Есть там определённые сложности, — поморщился Вагнер. Но Марина слишком хорошо его знала, чтобы не догадываться, что за этими его простыми и понятными для неё словами, стоит огромная работа, что он провёл, чтобы учесть все варианты. И «сложности» на его языке — это кранты как плохо.

Но вот тут видимо, виски, наконец, её и накрыло.

— Серьёзно? Нет, ты серьёзно? — засмеялась она, но обратила свой вопрос куда-то вверх, к небу, вернее к крыше салона, но совсем не к Вагнеру. — Значит, это моя цена?

— Марин, — недобро покосился на неё Гриша. — С тобой всё в порядке?

— Нет, Гринь, со мной всё не в порядке, — снова глотнула она из бутылки. — Но ты говорил нам нужны их деньги?

— Мы открыли за полгода тридцать филиалов. Это требовало вливаний. Мы начали строительство складского комплекса на семьдесят пять тысяч квадратов. Он сам себя не построит. Да, нам нужны эти деньги. Свободных средств у нас немного.

— Но мы выроем себе яму?

— Не яму. Но, можно сказать, станем уязвимы. Если банк просунет ногу в эту дверь, то рано или поздно и весь пролезет. Но я ещё над этим думаю. Есть у меня кой-какие мысли, — поправил он очки. — И последнее слово, конечно, будет за тобой.

— Я верю, Гриш, ты что-нибудь придумаешь, — Марина улыбнулась, глядя на его лохматую шевелюру.

Но где-то там внутри уже приняла это как неизбежное. Она словно только что поставила флаг на вершине своего Эвереста. Опустошила последнюю обойму. Закрыла счёт. Перевернула страницу. Дальше её ждут другие горы. Жизнь с чистого листа. И другая война.

— Теперь-то ты готова объяснить, что случилось? — внимательно посмотрел на неё Вагнер, останавливая машину на закрытом переезде.

— Хорошо, что ты стоишь, вернее, сидишь, — протянула она конверт, вытащив его из-под куртки со спины. — Не стоит читать на ходу эту бумагу.

Он пробежался глазами раз, два, потом шевеля губами проговорил вслух и поднял на Марину непонимающий взгляд.

— Что значит Скворцова М.В. на 99,9 % является биологической матерью ребёнка? Какого ребёнка? Чьего ребёнка? — задавал он вопросы, но уже медленно и верно прозревал. — Не может быть! — ошарашенно уставился он на неё.

— Может, Гриш. Дочь Романа Гомельского — моя малышка.

Они добрались до маленького кладбища у давно заброшенной воинской части на закате.

И Марина знала почему плакала, сидя у могилки. И знала почему, отхлёбывая из бутылки и глядя на каменного ангелочка на постаменте, плакал Вагнер так, что не мог даже говорить.