Боль мне к лицу (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 14

Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.

— Зачем же ты отдала мне его? — устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей — акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.

Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью с испугом смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, — палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на земле.

Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие — они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пару человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.

Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.

В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей чужих утех, нас заставляют спать со включенным светом, наказывая за любовь.

Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, — не хочет помогать новенькой.

Я хмурюсь.

— Божья благодать не распространяется на всех, — изрекает она.

— Но разве Бог не милостив?

— Тебе откуда знать, неверующей?

— Я знаю, кто Бог здесь, — обвожу рукой помещение, — и мне достаточно. В других не верю.

— Неразумное дитя, — хмыкает собеседница. — Учи молитвы, да воздастся тебе.

— Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.

— Кто она тебе?

— Мне — никто. А так — Солнце.

Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.

За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук — присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом — я вижу эту сцену не в первый раз, и знаю, что будет дальше.

Иволга произносит, не глядя на творящееся:

— До завтра нетронутой пробудет. А там решу.

— Спасибо, — отворачиваясь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.

Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зашившие запястья в аккуратных стежках.

— У вас больше общего, чем ты думаешь, — заявляет Иволга. — Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.

Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:

— Нет здесь ни единой любовной линии, — и вправду, среди тонких белых шрамов — ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.

— Ночью будет интересно, — заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.

— Ешь, — я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.

— Задабриваешь, — сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.

— Пусть так.

— Не бойся. Соплячку не обидят.

Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.

Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.

Девушка в испуге оборачивается на меня, но я прячусь за книгу, пытаясь делать вид, что мне и дела нет до них.

Ночью, сквозь дыхания и шепоты, слышу скрип кровати, прогибаемой под садящимся телом. Время приближается к четырем утра, — самый сон. Я с вечера принимаю полусидячее положение, чтобы следить за происходящим, не выдавая себя звуками.

Темная тень перемещается к соседской кровати, и я чувствую, как рука сжимается, закрывая рот девушки; казалось бы, что невозможно быть изнасилованной женщиной, без посторонних предметов — список того, что может находиться в палате, весьма скуден, — но на деле выходит, что вариантов много.

Испуганная возня усиливается, я уже собираюсь встать, но меня опережает Иволга.

Черной пантерой она преодолевает расстояние в семь вплотную стоящих кроватей, и мощным ударом ладони сваливает Иванчук с кровати. Я вскакиваю следом, понимая, что останавливать подругу, вошедшую в раж, скорее всего, придется мне.

В палате воцаряется тревожное молчание, нарушаемое лишь звуками ударов и всхлипываньем новенькой.

- Уйди, уйди, сука! — вдруг начинает кричать Лида, но после очередного звонкого шлепка она лишь скулит. Я оттягиваю в сторону Иволгу, завершившую праведную месть, и успеваю схватить за плечо рыдающую Солнце:

— Она тебя больше не тронет. Никто не тронет, не бойся.

Когда санитары заглядывают проверить, что творится в палате, мы на своих местах, — все, кроме Иванчук. Она лежит под кроватью, пуская кровавые слюни из раненого рта, пряча лицо в ладонях.

— С этой что? — хмуро интересуется один из вошедших. Иволга собирается ответить, но Солнце, удивляя нас всех, произносит первой:

— Упала, прямо лицом об пол, — и смотрит на меня. Я киваю в знак согласия, но не санитарам, а ей — мы поняли друг друга.

На следующий день у нее новое место: по левую руку от меня.

— Спасибо, — тихо шепчет она, обращаясь ко мне и Иволге, но та лишь махает рукой.

— Ей должна будешь. Лесбуха давно бесила.

Произошедшее мы больше не обсуждаем; близкими подругами с ней тоже не становимся, — девушка всегда в себе, но при этом на нашей стороне.

Я продолжаю крутить медальон, думая о Солнце. Иволга не даст ее в обиду, это точно, а родителям наверняка удастся вытянуть дочку из психушки — сколько сил они отдают на то, чтобы оспорить ее нахождение там. У нее есть шанс стать счастливой, — да и у меня тоже.

На кухне я роюсь в шкафчиках, разыскивая нитку. Складываю ее несколько раз пополам, и протягиваю через ушко, примеряя кулон к себе. Раздумываю, не надеть ли его, но решаю отложить: если потеряется, — не сдержу данного слова, поэтому устраиваю среди своих документов, под обложкой паспорта.

Мне хочется позвонить Ивану, рассказать о визите брата, услышать его голос.

Я ищу мобильник по всей квартире, но не нахожу.

Зато вместо этого обнаруживаю коробку, стоящую на подоконнике в зале, за занавеской. Поначалу долго гляжу на нее, хмуря брови — праздничная, упакованная в нарядную бумагу, с бантом сверху. Почему я не видела ее сразу?

Решаю, что это Ванин способ извиниться, и беру ее в руки, относя на кухню — коробка очень легкая. Слегка встряхиваю ее, пытаясь по звуку определить содержимое, но яснее не становится.

На какой-то миг возникает сомнение — а мне ли адресована посылка? Но под бантиком скрывается тонкая визитка в золотой рамке, на которой витиеватым почерком написано: «Анне».

«О, нам подарочек!».

«Никак Ванюша решил извиниться».

«Открывай скорее!».

Скорее не получается — бант тугой, я дергаю его, пытаясь развязать, уже готовая взяться за ножницы. Узелок, хоть и с трудом, но все же поддается, атласные ленты спадают, освобождаю коробку. Аккуратно вскрываю упаковку, будто собираясь использовать ее вторично, и поднимаю крышку в предвкушении.