Боль мне к лицу (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 22

«Не бойся».

«Мы рядом будем».

«Она тебя в обиду не даст».

«Она?», — удивляюсь я и слышу обиженное

«Мы тут все девочки!»

«Не отвлекайся, не забывайся, иди, беги!»

И я иду, и бегу.

Сколько длится забег, — не помню. На улице совсем темно, заплаканные глаза пощипывает соль от слез, и я уже давно сошла с главных, ярко освещенных улиц, пробираясь сквозь неясные, давно заброшенные промышленные строения.

«Куда ж ты ведешь меня, а?» — интересуюсь у четвертого голоса, но она только диктует свое, не обращая внимания на вопросы, будто я общаюсь с бездушным навигатором.

«Скоро, скоро, потерпи».

Впереди показывается заборчик, позади которого светлеют не то столбы, не то…

Памятники, понимаю я. Кладбищенская ограда, темно, ночь. Голос вдруг замолкает, и все остальные шептуны тоже таятся, оставляя меня одну, наедине с погостом. Звуки, до того момента вовсе неслышимые мною, словно обрушиваются разом. Я иду вперед, подходя к забору, и замираю, обнимая себя руками. Старое кладбище, на котором перестали хоронить лет двадцать назад, не заброшенное, но покинутое. И если сюда и являются, то, в основном, по церковным праздникам. Такое ужасное в своей ночной молчаливости.

Жутко, но я перелезаю через ограду, стараясь производить как можно меньше шума и радуясь, что облачилась сегодня в темную одежду. «Страшно-страшно-страшно», — колотится кровь в висках. Пытаюсь освободиться от мыслей, иду по дорожке к центральной аллее, все еще не зная, чем должен закончиться мой путь. Лишь бы не остаться среди могил…

Звук ломающейся под ногой ветки заставляет вздрогнуть; с дерева срывается птица и темной тенью проносится мимо с резким, пугающим криком. Ноги отказываются идти, предательски подгибаясь в коленях, но я не даю себе шанса остановиться.

Дорожка резко берет вправо, и я, все еще плохо видя, налетаю на край каменной плиты, ударяясь мизинцем. Текут слезы; я присаживаюсь, пытаясь отдышаться от боли. На памятнике напротив, прямо на уровне лица, оказывается женский портрет. На старой, послевоенной фотографии девушка, с короткой стрижкой на подобие моей. Она словно смотрит на меня, а я пытаюсь разглядеть ее сквозь застилающие глаза слезы, отчего изображение кажется мутным и неясным. Протираю спешно лицо краем рубашки, и вздрагиваю: на потертом овале, где должен был быть снимок, нет ничего, кроме прилипшего куска грязи, в котором я смогла разглядеть женщину. И хоть я уже числюсь сумасшедшей, разум сейчас готовится покинуть меня окончательно.

«Всего лишь парейдолия, зрительная иллюзия», — утешаю себя, медленно отползая в сторону, не в силах оторваться от надгробия, и тут, словно кто- то шепчет: «Бойся», — но уже не в голове, а здесь, рядом. Я вздрагиваю, ожесточенно мотая головой, но никого не вижу. Каждая тень кажется подозрительной, каждый шорох устрашает, отзываясь памятью тысячи поколений предков, боявшихся темноты.

Всхлипывая от ужаса, я бросаюсь бежать, забывая, в какой стороне выход, надеясь лишь быстрее очутиться как можно дальше от жуткого места.

Через пару минут я оказываюсь в центре кладбища, откуда, как лучи, в разные стороны расходятся не менее десятка дорожек. Я замираю, умоляя голоса дать подсказку, но они хранят тишину, оставляя, против обещаний, в горьком одиночестве.

«Предатели», — вытирая слезы с лица, я выбираю дорожку, которая кажется чуть шире остальных, и бегу по ней. Сил надолго не хватает, легкие разрываются огнем, и я, наклоняясь вперед, прислоняюсь к серебристой иве, растущей на краю аллеи. Сердце гоняет кровь с таким шумом, что я снова перестаю слышать окружающий мир, и потому он застает меня врасплох. Когда чужая ладонь закрывает мне рот и нос, увлекая за собой, я не успеваю испугаться еще больше.

Тяжёлые руки тянут назад, и я, то падая, то поднимаясь, иду плотно прижатая к незнакомцу. Я ощущаю его силу, понимаю, что он высок. Поначалу мелькает мысль, что это Иван решил не вызывая шума поймать меня, но я тут же отвергаю ее. От мужчины пахнет иначе: я чувствую, в основном, запах кожаной перчатки на лице, но и его аромат примешивается к ним, незнакомый, пряный и… опасный.

Слезы катятся по лицу беспрестанным потоком, не смотря на все старания держать себя в руках. Мне страшно, но в тоже время, я ощущаю себя иначе: лучше бояться человека, чем собственных кошмаров, оживающих на земле некрополя.

Путь наш недолог. Мужчина толкает меня вперед, и я падаю, едва успевая выставить перед собой руки, на кучу мусора. Здесь вперемешку лежат старые венки, темные пакеты, искусственные цветы, деревянный, треснувший крест. Радуюсь, что не верующая, я отвожу от него взгляд и оборачиваюсь.

Он возвышается надо мной на всю свою исполинскую высоту, никак не меньше двух метров. Балаклава, имитирующая кости черепа, закрывает лицо, оставляя вырезы возле губ и глаз. Смотреть на это — невероятно жутко. Легкая куртка и штаны военной расцветки делают его абсолютно неприметным на расстоянии трех шагов, и только белый рисунок на лице, напоминающий кощея, притягивает взгляд.

— Привет, мотылек, — произносит человек нарочито измененным голосом, заставляя вздрагивать. — Я тебя искал.

А я понимаю, что и мои поиски маньяков, наконец, закончены.

— Привет, — отвечаю, — я давно ждала тебя.

Тяжело отогнать воспоминания о подвешенной девушке; бабочке Морфо дидиус, распятой на алом бархате. Шептуны будто навеки покинули меня, не выдавая себя даже обрывком мысли. Мы один на один с преступником, чьи руки забрали десяток жизней самым садистским образом.

— Чего ты хотела? — он усаживается на опрокинутый ящик, словно нет ничего необычного в нашей беседе ночью на свалке в конце погоста.

— Любопытство. У меня много вопросов.

— Задавай любые три.

— А что будет после?

— У тебя осталось два, — напоминает он, доставая из кармана скальпель и принимаясь точить палку, найденную возле ног. Наверное, тот самый, которым вспарывает животы людей.

— Что тебе нужно от Ивана?

— Один.

— Смерть ради смерти или во имя освобождения? — впервые маньяк смотрит на меня с интересом, прекращая свое занятие.

— Смерть — это всегда освобождение. Но лучше спросить об этом настоящего убийцу.

— Так я и спрашиваю.

— Ты уверена, что это я? А может, преступник все это время был гораздо ближе к тебе, чем я сейчас, — он снова возвращается к своему делу.

— Не сбивай меня с толку пустыми разговорами. Так что?

— Люди совсем потеряли страх, перестали видеть дальше собственного носа. Научились выдавать желаемое за действительное. Это четвертый вопрос.

— Ты и на прошлые два не ответил, так что не считается.

— Забавная ты, мотылек, — он поднимается и шагает ко мне, а я резко начинаю пятиться назад, царапая ладони, но даже это не помогает шептунам прийти на помощь.

«Отстань, мы боимся», — отвечает одна из них и тут же пропадает.

— Как трудно видеть плохое в том, кого обожаешь, да? Только обожествление порой не доводит до добра, ведь Боги просят жертв и подношений.

Когда отступать дальше некуда, мужчина грубо хватает меня за горло, дергая вверх. Я словно взлетаю в воздух, одновременно лишаясь его в своих легких, болтаясь над землей. Ноги не касаются пола, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и он усилит давление, а я умру. Цепляюсь пальцами за руку, пытаюсь из последних сил дотянуться до него ногой, но он словно каменный, не реагирует на жалкие попытки спастись.

— Пусти, — хриплю, когда перед глазами появляются темные круги и кажется, будто смерть уже дышит мне в затылок.

Убийца неожиданно ослабляет хватку, и я падаю кулем вниз, отчаянно пытаясь сделать болезненный вдох. Воздух как будто проходит наждачкой по горлу, и я, сгибаясь, надсадно кашляю.

— Страшно? Ты же умная девочка, подумай, пораскинь мозгами, — мужчина нависает надо мной, склоняясь ближе. Пальцы в перчатке скользят по коже лица, опускаясь вниз. Он засовывает руку под футболку, поглаживая, и от этих мерзких ласк я начинаю дрожать. Только тело, лишенное на долгое время любви, истомившееся в несвободе, предательски подается навстречу ему, смешивая отвращение и похоть.