Неподчинение (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 43

— Недаром партизаны раньше в леса уходили, — с удовольствием потягивается Руслан. — Теперь хрен нас тут найдёшь.

Мы едем весь долгий день. В одной из деревень, что встречались все реже и реже, они в основном к трассам жались, купили поесть и воды. К вечеру мне казалось, что мы заплутали — дорога превратилась в две еле заметные колеи, а между ними трава растёт. Но Руслан ехал уверенно, значит, знает куда.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказала я, когда стемнело. — Ты за рулём уже часов десять, не меньше.

— Херня вопрос, — отмахнулся. — И больше бывало.

Все решилось само. Под машиной грохнуло, словно мы железным брюхом задели что-то, загрохотало, запахло паленым. Руслан выругался, а машина, проехав ещё несколько метров, встала, как вкопанная.

Затем он буквально разбирает машину, а я сижу, пытаясь не уснуть. Заставить автомобиль ехать, если у него сломалась жизненно важная деталь, невозможно. Во мне махом просыпается женщина, жена — так и тянет сказать, я же говорила… хихикаю про себя, но молчу, не говорю.

Потому что с ним не страшно. Даже в ночном лесу. Наоборот, удивительно хорошо, словно от всех сбежали. Я бы здесь навсегда осталась, если бы не Ясмин. А ещё тут комары, единственный минус.

— Пешком пойдём, — констатирует мой спаситель огорченно.

— До дома? — удивилась я. — Несколько сотен километров ещё.

— Тут недалеко деревенька рыбацкая на реке. Там разберёмся.

И мы идём. Сначала просто рядышком. Потом я беру его за руку. И мне — хорошо. Пожалуй, я и правда готова шагать так все пятьсот оставшихся километров.

Когда я устаю, он берет меня на руки, словно ему самому передышка не нужна. К деревне мы выходим через долгий час, впрочем это и деревней сложно назвать — несколько избушек на сваях у берега затона. Камыши, сырость, комаров — миллионы. До ближайшего домика я почти бегу. В нем никого, пыль, колючие одеяла стопкой на железной советской кровати. Консервы в шкафчике. Печка, которую Руслан сразу затапливает, и я только тогда понимаю, как замёрзла.

— Тут только рыбаки тусуют, — говорит Руслан. — Сейчас будни, нет никого. Но Петрович все лето тут живёт, значит ушёл на ночной клев, утром вернётся.

Заваривает чай. Сахара нет, но чай из жестяной кружки, которая сразу же нагрелась, обжигая ладони, кажется самым вкусным, какой я только пробовала. Я макаю в него сухарь, и это мне тоже нравится, пусть и оседают крошки белесой мутью на дне. Вкусно.

— Спи, ты устала.

Кровати здесь две, напротив друг друга. Мы столько пережили вместе, а ложится он отдельно. Я лежу, глотаю слезы. Глупо, но вдруг обидно, до чёртиков. В избушке абсолютная тьма, только из-под заслонки печки падают рыжие полоски света.

— Ревешь? — спрашивает он.

— Реву, — соглашаюсь я.

Молчим долгую минуту.

— Ну и дура.

— Сам дурак, — фыркнула я, а он засмеялся, словно только того и ждал.

А потом его постель скрипнула. Я замерла, а потом скрипнула, прогибаясь, и моя. На такой кровати явно неудобно спать вдвоём, но мне плевать. С готовностью поворачиваюсь к нему, раскрываю объятия, он целует и ворчит, что я от слез просолилась, как селёдка.

Все на краю света можно. Всё правильно. И визгливый скрип железной кровати наверняка раздаётся на всю округу, но кому какое дело? Правда, у Руслана терпение кончилось, мы перебрались на дощатый пол.

Обнимаю его всем телом. Ловлю его дыхание. Кожа покрылась испариной, наши руки скользят друг по другу, я хочу изучить его тело полностью, до последней родинки или впадинки шрама. Он нужен мне весь, целиком.

Огразм накатывает внезапно. Я ещё не привыкла к тому, что они вообще бывают, поэтому полностью дезориентирована, кровь бьётся в ушах, коленки трясутся. Хватаюсь руками за его мокрую спину. Ловлю его оргазм, правда, рисковать он не стал, успел за мгновения до, и сперма тёплыми толчками выплескивается мне на живот. Мне все равно приятно ощущать его возбуждение, его наслаждение, пусть он и не во мне сейчас. Мысль о том, что я могу довести до изнеможения эдакого великана пьянит.

А потом, когда спазмы его удовольствия стихли, когда он уткнулся, обессиленный, в моё плечо, я сказала тихонько, касаясь щекой его уха:

— Ясмин твоя дочь.



Удовольствие ещё тонко стучит в ушах, разливается огнём по венам. Мне… слишком для новостей хорошо. Особенно таких вот, которые как ушат холодной воды.

— Что? — переспрашиваю я, словно давая шанс отыграть ситуацию назад.

— Ясмин. Твоя. Дочка, — отвечает раздельно, чётко, и сразу понятно становится, что пути назад нет.

— Блядь.

И на то, чтобы новость переварить, мне требуется долгая минута.

Скатываюсь с тёплого женского тела на пол. Половицы обжигают разгоряченную кожу холодом. На Зай не смотрю, зубы сжимаю так, что раскрошатся вот-вот.

Мыслей хоровод, я не знаю, за что хвататься, теряю самообладание. Мне хочется схватить девушку за плечи и встряхнуть хорошенько, но вместо этого я отхожу от нее подальше.

— И как давно ты это знаешь? — не спрашиваю даже, точно ли, уверена ли.

Такими новостями на пустом месте не бросаются. А сам думаю, если скажет, что все эти годы знала, как мне блять, с этим жить потом?

Света в большой комнате нет. Окна пыльные, за ними — ночь. А здесь только печка жаром дышит. Заслонку отодвинул кочергой, красные угли догорают, трещат, как живые. Подкинул дров, чтобы стало теплее и светлее.

— Несколько недель.

Сердце замирает, а потом заново бьётся. По крайней мере она сознательно от меня пузатая к этому уроду не ушла.

Я сглотнул внезапно появившуюся в горле горечь, осознав вдруг… Все эти дни, что Ясмин была рядом, я не догадывался, что она — моя дочь. И мне все же не верится в слова Зай, я жду подвоха.

— Почему ты не сказала об этом раньше?

Смотреть на Зай — больно. Я говорю тихо, еле сдерживая рвущийся крик и праведный гнев.

Если бы я не спас жизнь Зай тогда, в заброшенном доме, я бы никогда не узнал, что у меня есть ребенок. А она молча ушла — рисковать своей жизнью, храня в себе тайну, которая принадлежала, черт возьми, нам обоим.

— Не знаю, — голос ее дрожит, кажется, ещё чуть-чуть и разрыдается. — Мне страшно было.

Только этого ещё не хватало, никакого диалога не бывает там, где есть место женским слезам.

— Я не заставляю тебя быть ей отцом, — выговорила, наконец, — просто хочу, чтобы ты знал.

А я не знаю, то ли по столу рукой ударить, так чтобы дерево вдребезги, то ли из избы вон выйти, так меня пробирает. От того факта, что Зай скрывала и сразу не пришла мне рассказать. Оттого, что сейчас такую хуйню несёт, будто я от ребенка отказываться вздумал, как папаша мой. С этого, наверное, даже больше всего коробит.

— Ну и… дура ты, Зайнаб, — с трудом подобрал слова, хотел добавить больше, но не стал, — я не собираюсь отказываться от своего ребенка, это понятно? Нельзя было скрывать такие факты, это же, нахрен, все на свете меняет.

Мысль о том, что Динар может быть в курсе всего этого, стрелой пронзает. Да, Ясмин у Таира, и охраны там гораздо больше, чем моих бойцов, но сейчас я не верю никому. Ни тем, ни этим, ни, блядь, даже Зайцу.

— Я зол и я имею на это право, — сказал резко.

Валом прут воспоминания о Ясмин, как я ей волосы отрезаю, как на руках несу, как она мне книжки читает и за шею перед сном обнимает. И где-то тянет в груди — я ведь позволил себе семью представлять, где у нас будет общий с Зайнаб ребенок, где мы счастливы, а оказалось, что у меня уже есть дочь. Умная, красивая, и похер на все те диагнозы, что на бумажке чиркнул какой-то докторишка, я знаю одно: не больная она.

— Руслан…

Зай так в углу кровати и сидела, натянула на себя пыльное одеяло, вжалась спиной в бревенчатую стену дома, и только глаза мерцают в полумраке.

— Спать ложись, завтра обо всем поговорим.

Возле входа над дверью куртки висели, вместо шкафа — гвозди, вбитые в стену. Накинул одну на плечи, вышел на крыльцо.