Над пропастью юности (СИ) - "Paper Doll" - Страница 147

— Мы со Спенсером поженились!

Джеймс лежал в постели и читал книгу под ярким светом настольной лампы, от которой резало слипавшиеся глаза. Тишина в доме была упоительной и, он не ждал возвращения друзей ещё ближайшие несколько дней. В особенности Дункана, вместе с которым в город должна была вернуться и Фрея, к встрече с которой он не был готов. Джеймс никогда прежде не проводил столько времени в одиночестве, коротая длинные ночи и короткие зимние дни в компании самого себя, что ему даже нравилось, покуда уедененность стала необходимой, как никогда прежде.

Оставаться в Лондоне не было смысла. Мать как будто сошла с ума. Едва узнала, что установленная между ней и мистером Каннингемом договоренность больше не была в силе, то оказалась вне себя от злости. Проклинала сына, оставаясь весьма красноречивой в выражениях, что шло в разнобой с образом кроткой молчаливой дамы, который она приняла на себя после замужества. Джеймс не боялся отвечать, отбивая нападки, как будто это ему ничего не стоило. Особенно смелым оказывался, когда слова матери задевали имя Фреи. В противоречие задетому гордостью разуму и отвергнутому сердцу он не мог иначе, продолжая питать к девушке по-прежнему теплые, но от того не менее сокрушительные чувства. В конце концов, мать выгнала его из дому, отрекшись раз и навсегда, что не так уж пугало. Её отречение стало его отпускной.

Отец велел не внимать этому и остался на стороне сына. Убеждал его, что со временем ей придеться смириться с той судьбой, что Джеймс выбрал для себя сам. Парню же было откровенно всё равно, когда это случиться и произойдет ли вовсе, когда не было даже уверенности, будет ли он с Фреей всё же вместе. Её нерешительность заставляла сомневаться в этом.

Он был уверен, что Оливер должен был оказаться рад узнать, что Фрея ему отказала. Пусть в их диалоге ещё не была поставлена заключительная точка, обозначающее временную паузу троеточие нельзя было назвать хорошим знаком. Джеймс не хотел думать об этом, но всё же не мог избавиться от мысли, что Оливер мог втайне быть влюбленным в девушку. Сперва у него на пути стоял Джон, а теперь собственный брат. Если бы они оставались обычными друзьями, почему ему было так злиться? Почему его вообще заботило, с кем была Фрея? Оливер отличался ранимостью, но не до той же степени, чтобы срываться в крике и быть против их отношений, что было подозрительно и глупо.

Последний разговор с братом должен был всё разрешить. Оливер выслушал его и будто бы даже понял, но было в его принятии что-то натужно скрипучее. Он признал, что погарячился, и заверил, что верил в серьезность намерений брата, хоть и, казалось, делал это только ради Фреи, для которой это было намного важнее. Джеймс же не верил в искренность брата и ушел от него в неуверенности, будет ли тот и дальше ставить им палки в колеса.

Убраться из города его вынудила Фрея. Их разговор оказался по большей мере опустошающим и сверхмеры болезненным. Джеймс представлял совершенно иное завершение того вечера, но только лишний раз обманулся в собственных ожиданиях. Они могли вернуться в Оксфорд вместе счастливыми и помолвненными, преисполненными лучшими предчувствиями на счет будущего. Джеймс не мог предположить, переменило бы новое положение что-то внутри него, но отказ оказался достаточно отталкивающим, чтобы ему хватило времени подумать об ином повороте событий.

Было что-то неправильное в том, как всё внезапно обернулось. Джеймс испытывал горечь разочарования, что было ему непривычно чуждым. Впрочем, пора было привыкнуть, что в последнее время для него всё было ново. И если он прежде называл глупцами тех, кто давали любви на отсечение голову, то теперь чувствовал себя настоящим идиотом, позволив ей вырезать из груди сердце. Неуверенность Фреи в испытываемых к нему чувствах была оскорбительной и неприятной. От её слов, всплывающих в голове всякий раз, стоило закрыть глаза, становилось всякий раз тошнотворно. От её взгляда бросало в дрожь. От всего её облика было чудовищно не по себе.

Самое ужасное, что он не мог на неё по-настоящему злиться. Джеймс обрушивал гнев на самого себя, заключенный в клетке сердечного безумства. Фрея всё ещё была любима им и желанна. Думать о ком-то другом он просто не умел, а потому даже не пытался выбросить её из головы, что было заведомо тщетной попыткой. Фрея была глубоко под кожей, закрепившись в каждой мысле, не покидающей больной головы. Девушка пустила в нем корни, переплелась с его эстетеством, стала неотьемлемой частью его самого, сделав уязвимым.

Их встрече противилась задетая за живое гордость. Он впервые в жизни решился на нечто столь безрассудное, как брак, предложив девушке самого себя, когда она имела смелость отказаться. Любая другая мечтала бы оказаться на её месте, но Фрея в который раз подтвердила, что была другой, ещё крепче вьевшись под кору головного мозга. Более того Джеймса снедало и то, что чёртовому Джону Томпсону она некогда дала своё согласие, когда к будущему с ним оказалась неготова. Её доводы были приняты разумом, но отвергнуты душой, отчаянно противившейся будущей встречи, даже если та должна была произойти случайно.

После приезда Джеймс пытался занять себя чем-небудь, только бы отвлечься от мыслей не столько о девушке, сколько о последнем разговоре с ней. Много читал, пытался готовить, несколько раз даже убрался, но чаще просто засиживался у мистера Клаффина, которого проведывал с тех пор каждый день.

Они много писали, но намного больше болтали. Когда мужчина между прочем спросил о Фрее, Джеймс ответил обреченным вздохом и коротким — «Всё слишком сложно», чем избавил себя от лишних распросов. Он не хотел рассказывать мистеру Клаффину о том, что Фрея ответила на его предложение отказом, что отец девушки не дал ему благословения, а собственная мать прокляла за то, что парень не был намерен жениться на той, которая была для него «удачной партией». У Джеймса не было привычки жаловаться на жизнь. Прежде и жаловаться не было на что, но всё же подобную слабость он находил жалкой и не мог себе позволить, как бы сильно не хотелось дать волю чувствам и обратить их в слова.

Он был уверен, что мистер Клаффин понял бы его и ни за что не высмеял. Может быть, подумал бы про себя, что это было справедливо, невзирая на то, что недоразумение с Джоном было удачно разрешено и оправдано, но ни за что не сказал бы этого вслух. Вместо этого выдал бы что-то умное, что парень сумел бы не сразу понять. И Джеймс несколько дней к ряду прокручивал бы слова мужчины в голове, пытаясь распробовать их на вкус, пока вместе с их осознанием не ощутил бы свободу. Но он молчал, забываясь в разговорах с мистером Клаффином, что были безмятежны и незадачливы.

Зачастую Джеймс возвращался домой с неохотой. Так случилось и в тот день. Прежде чем оказаться дома, он отужинал в закусочной, где перекинулся парой-тройкой слов с некоторыми знакомыми, с которыми наотрез отказался выпить. Вернувшись, запер двери на ключ, включил, по привычке, во всех комнатах свет, прежде чем лег одетым на постель и стал читать, пока голова снова не утонула в омуте мыслей о Фрее.

В конце концов, глаза слипались настолько, что он закрыл книгу и выключил чёртову лампу, отвернув от себя. Было всего половина девятого вечера, но Джеймс чувствовал себя сонно. Поднявшись с кровати, вдруг не мог перестать зевать, поэтому был намерен лечь спать сразу после принятия горячего душа.

Вода лилась оглушающе громко, но Джеймс даже сквозь шум сумел расслышать движение в коридоре. Было легко ошибиться, что ему это послышалось, но прежде подобного не случалось, поэтому он сбавил напор воды, наострив слух. Из коридора действительно слышался шорох и переплетение двух голосов, что Джеймс не смог расспознать сразу. До начала семестра оставалась почти неделя. Друзья не могли так рано вернуться. Только не тогда, когда он нуждался в тишине и покое.

Обмотав бедра полотенцем, Джеймс повернул засов и вышел из ванной, откуда сразу повалил плотный пар. Ступал неторопливо, оставляя на полу влажные следы, что вели в спальню, откуда продолжали шуршать голоса, один из которых выдавал Спенса. Стоило Джеймсу узнать одного из друзей, как выдохнул с облегчением. Он ещё никогда так сильно не хотел, что бы это был не Дункан. Другой голос напоминал девичьий, поэтому не так сложно было догадаться, что принадлежал Рейчел.