Плач - Фицджеральд Хелен - Страница 16

— От чего вы хотите ее защитить? — спрашивает тонкогубая женщина в очках.

Формулирую по-другому:

— От разлуки со мной. Я боюсь, что ее могут лишить матери. Когда я узнала, что Алистер уходит к другой женщине, я спросила, сможем ли мы вернуться в Австралию и разделить опеку над Хлоей. Он отказался. Знаете, он очень упрямый, работа страшно важна для него. Он бы никогда не пошел на компромисс. Я больше не могла жить в Шотландии. Ведь мне дали визу только потому, что я его жена. Если бы наше дело начали разбирать в шотландском суде, он бы наверняка выиграл. Я осталась без работы и психологически была не в лучшей форме. И пила слишком много. А он был преуспевающим и уважаемым членом общества. Но я хорошо заботилась о Хлое, это я точно знаю. А его все равно никогда не было рядом. Вот, посмотрите.

Я беру альбом, который завела в тот день, когда Алистер подал заявление на оспаривание права опеки, и показываю им несколько первых страниц: вот мы с Хлоей печем кексы — смотрим в камеру и улыбаемся, фартуки и одежда в муке; вот мы вдвоем на пробежке, вот я помогаю ей делать задание по математике. Но альбом не производит на них никакого впечатления.

— В прошлом месяце вас привлекали к ответственности за вождение в нетрезвом виде? — спрашивает женщина.

— Я выпила два бокала за обедом… Я не думала…

— Конечно, — она не дает мне договорить.

— Какие чувства вы испытываете к его новой спутнице? — спрашивает второй полицейский — с бакенбардами и ямочкой на подбородке.

Я еле сдерживаю смех. Какие чувства я испытываю? Пожалуй, лучше сказать правду.

— Я по-прежнему зла на нее, но в то же время мне ее жаль.

— Жаль из-за того, что случилось? — спрашивает тонкогубая женщина в очках. Кстати, у нее французский маникюр.

— Да.

Это правда, но не вся. Под толстым слоем гнева, который окутывает меня, когда я думаю о ней, лежит тонкий слой вины. Я оставила этого человека на юную девушку. Не предупредила ее. Допустила, что она от него забеременела. Я, правда, все время уговариваю себя, что она бы меня не послушалась. Просто не смогла бы послушаться — как и я не смогла когда-то послушаться отца, который предлагал мне еще погулять, повстречаться с другими мужчинами, прежде чем соглашаться на серьезные отношения с Алистером. Как можно прислушиваться к таким скучным советам, когда сногсшибательный сексуальный красавец возносит тебя на пьедестал, говорит, что ты самая загадочная и прекрасная женщина из всех, кого он знал, называет тебя своим лучшим другом и родственной душой, по два раза в день занимается с тобой любовью — да так, что голова кругом, не устает тобой восторгаться, пишет прекрасные романтичные письма, чинит все в доме, строит планы, осуществляет их? О господи, до чего же прекрасны были наши первые дни вместе. Нет, конечно, она бы меня не послушалась.

Я не говорю, что мы с ней сестры по несчастью, вовсе нет. Она — часть его. Они — коллективный враг. Если я приму ее, это будет означать, что я принимаю и его, а я больше никогда в жизни не повторю этой ошибки. Но иногда чувство вины начинает шевелиться где-то там, в глубине, под гневом, и тогда я тревожусь за нее, особенно по ночам. Тревожусь, что настанет день, когда она обнаружит, что он ее обманывает. Я представляла себе, как однажды, годы спустя, она приходит ко мне. Мне уже под девяносто, я живу в доме престарелых, и она приходит, чтобы попросить у меня прощение и поплакать о паутине лжи, в которую она угодила.

Должна признаться: представляя эту встречу, я всегда ловлю себя на том, что улыбаюсь.

— Машина у дома — ваша? — спрашивает тонкогубая женщина.

— Моя.

— «Ют», да?

— Да.

— Как бы вы описали ее цвет?

Полицейский-мужчина выходит на улицу и дотрагивается до капота, как будто измеряет машине пульс.

— Я бы описала его как темно-серый.

— Насколько сильно вы его ненавидите?

— Кого?

Она так резко меняет тему, что я теряюсь.

— Своего мужа. — Говоря это, она подается корпусом вперед. — Насколько страшных страданий вы желаете ему за то, что он сделал?

— Бывшего мужа. Мы развелись год назад. Я не желаю ему страданий. — Говоря это, подаваясь всем телом назад, я солгала.

— Я готова поспорить, что злость, которую вы испытываете по отношению к нему, ничто по сравнению с той злостью, какую вы испытываете к ней, — говорит женщина. — Я же вижу, вас так и распирает от страшной, черной ненависти, такой, что вы только и думаете: чтоб тебе провалиться!

Она делает шаг назад и указывает на крючки для верхней одежды в прихожей. На мою непромокаемую куртку.

— Это ваша куртка?

— Моя.

— Джапара, да?

— Ну да.

Она щупает куртку. Ее коллега возвращается со двора и останавливается слева от нее. Кивает, как будто говорит: она трогает куртку, как и я вот только что трогал капот «юта», стоящего на аллее у дома, и все это потому, что мы, знаете ли, представляем закон.

— Сухая, — приходит к выводу женщина.

— Какое отношение ко всему этому имеет моя куртка?

— Ваш бывший видел кого-то в джапаре, а на улице шел дождь.

Это сказал мужчина — они играют в плохого полицейского и еще одного плохого полицейского.

— У вас есть электрическая сушка? — это женщина.

— Сразу за кухней.

Женщина-полицейский устремляется в постирочную, а мужчина-полицейский тем временем тоже щупает мою куртку и посматривает на меня многозначительно, словно говоря: «И не надейся, что я скажу тебе, горячий у машины капот или нет!»

— Мы можем осмотреть дом? — спрашивает второй, с бакенбардами, ямочкой на подбородке и обручальным кольцом.

Я не возражаю, это показалось бы им подозрительным.

Они ходят по дому, а я сижу как на иголках и боюсь, вдруг они обнаружат младенца здесь, в шкафу в постирочной. Или еще где-нибудь: когда меня в чем-то обвиняют, я всегда боюсь и в самом деле оказаться виноватой. Может, это и вправду была я. Надела джапару, измокла, пока воровала чужого ребенка, а потом высушила куртку в сушилке и повесила на крючок в прихожей. Может, ребенок — у меня в постирочной, в шкафу для белья. В своей паранойе я виню Алистера: я панически боялась, что он попытается отнять у меня Хлою, скажет всем, будто я плохая мать, хотя раньше называл самой чудесной матерью на земле. Алистер заложил для моей паранойи прочный фундамент.

В шкафу для белья младенца нет. Ну конечно, нет. И двигатель автомобиля — холодный, и сушилка сегодня вечером не использовалась, и куртка не мокрая. Я позволяю им залезть в мой компьютер и обнаружить, что у меня есть фальшивый аккаунт, что я слежу за ней. Вот откуда я узнала, что он пропал, объясняю я им. Они как будто бы отнеслись с пониманием. Кажется, чем дальше, тем добрее они становятся. А может, просто разочарованы. Скорее все-таки последнее. Готова поклясться: вошли они с гордо поднятой головой. А теперь выходят какие-то поникшие. Им не удалось разгадать страшную загадку, и они не станут героями, их не покажут по телевизору. Если я соберусь куда-нибудь уезжать, я должна поставить их в известность о своих планах, говорит тонкогубая женщина в очках, с не соответствующими образу ногтями и плоской грудью. Им еще нужно будет со мной побеседовать. Если я уеду из города, это будет очень подозрительно.

Они как раз выходят из дома, когда приезжают мои родители, и это заставляет полицейских задержаться, даря новую надежду. Может, все устроили старики-разбойники? Может, попасть в телевизор все-таки получится! Они уводят маму с папой в гостиную и допрашивают их. Мы с Хлоей подслушиваем, прильнув к двери.

— Пэт Донохью, — говорит им отец, — Даймонд-Крик, Йокер-стрит, 2/18. Нет, больше детей нет, она у нас одна.

— Мы молились о том, чтобы у нас еще были дети, — подхватывает мама. — Но не случилось. Мое имя? Энни Донохью. Адрес — такой же, как у него.

Ее голос дрожит. Она напугана и очень за меня беспокоится.

— Они разошлись тяжело, но моя дочь не злопамятна. Ну да, она увезла от него Хлою, но он не очень-то и старался ее удержать, а она пыталась…