Новое назначение (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 23

— Можешь считать, что мне пятьдесят, — отмахнулся я, мысленно усмехнувшись той возрастной «вилке», в которой оказался.

— Нет, это я к тому, что когда же ты все успел? И в царской армии послужить, и журналистом, и в чека, и в разведке. Володька, в двадцать один год — и начальник губчека, да еще и председатель правительственной комиссии.

— Так ведь и ты не Ванька-взводный, — усмехнулся я. — В двадцать пять лет — комиссар бригады, орденоносец. Вить, если мы с тобой лет до тридцати доживем — станем считать себя глубокими стариками и думать, что прожили мы жизнь не зря. А девушка у тебя еще будет и не одна.

Сейчас бы нам с Витькой вытащить бутылку, сообразить закуску — хотя бы луковку с солью, ломтик хлеба, а потом, потихонечку потягивая водку, что-нибудь.

Но водки нет, да и оба мы с ним люди неправильные для этой эпохи — непьющие, так что придется просто лечь спать, чтобы завтра с утра доделывать все наши дела. А еще надо художника поднапрячь, чтобы работал. Зря я что ли мольберт тащу?

Художников надо сдавать в солдаты, учить воинской дисциплине, а уже потом разрешать им пачкать холсты. А еще бы неплохо их с самого детства кодировать от алкоголизма. И еще пороть! И пороть как можно чаще.

Тимофей Веревкин, как звали нашего художника, очухался лишь на вторые сутки, когда бронепоезд подъезжал к Вологде. Мог бы «восстановиться» и раньше, но здесь уже я проявил неосмотрительность и буржуазную мягкотелость — не произвел досмотр личных вещей рисовальщика, а стоило бы, поскольку там среди всяких-разных причиндалов имелась довольно внушительная бутыль самогона. Веревкин успел выдуть в одну харю половину и отрубился, но теперь я все-таки проявил хотя и запоздалую, но бдительность, реквизировал спиртосодержащую жидкость и безжалостно уничтожил, выбросив из тамбура. Акт изъятия и уничтожения составлять не стал. Мне показалось, что из вагона с бойцами РККА раздался вздох огорчения, но думаю, что только показалось.

С охраной пришлось провести серьезный разговор еще в начале пути. Я даже не сомневался, что красноармейцы взяли в дорогу что-нибудь этакое жидкое, чтобы веселей ехать, но обыск не проводил. Проверять целый вагон? Ха-ха... На сто процентов уверен, что весь самогон «заныкали» так, что начальнику не найти, так и зачем заниматься заведомо зряшным делом? Я что, сам не был солдатом срочной службы? И еще скажу по большому секрету, зная, что читатель меня никому не выдаст, что я не всегда был таким положительным и непьющим. Эх, к чему старое-то ворошить?

Ну да ладно, сейчас речь не об этом. О чем это я? А, о поездке. Так вот, проводя утреннее построение, строго пообещал, что, если увижу кого-то пьяным — пусть не обижается, потому что они сейчас представляют не славную Рабоче-Крестьянскую Красную армию, а ВЧК — боевой отряд партии большевиков, с которого и спрос выше и ответственность, соответственно, серьезнее. Расстрелом грозить не стал, потому что уверен — пьяный боец мне еще попадется и не один, а штуки два-три, а если пообещал, так придется расстреливать. А если бойцов РККА за такое расстреливать, так новых не напасешься.

Но пока, тьфу-тьфу, пьяных среди красноармейцев не видел, службу несут исправно, а заодно и взяли на себя обязанности поваров и проводников. Не сами, конечно, а Ануфриев распорядился. Вот этого дядьку (хм, дядьке не больше тридцати-тридцати пяти) я у Филиппова «отожму» окончательно и зачислю в свой штат уже не как прикомандированного, а полноправного чекиста.

Пока Веревкин приходил в себя, отчаянно пытавшись отпиться водичкой, мы с Анной Егоровной и комиссаром Спешиловым завершили отчет. Получился он не слишком большим, но и не маленьким — страниц сто. Но отчет все равно читать никто не станет кроме будущих историков, пожелавших своими глазами увидеть документы времен революции и гражданской войны. А вот доклад, с которым предстоит выступать на Малом Совнаркоме, следует сделать страниц на десять, не больше.

Десять — это самое оптимальное. В случае необходимости можно «урезать», а можно и растянуть. Все будет зависеть от регламента. Сомневаюсь, что члены Совнаркома — люди сплошь занятые, намерены меня слушать больше часа. Скорее всего, официально дадут час, но попросят уложиться минут в двадцать[8].

Виктор при общении с Нюсей делал вид, что между ними ничего не произошло, но вел себя так показушно-равнодушно, что и слепой бы понял: здесь что-то не так. А еще ходил проверять бойцов через каждые полчаса, что уже точно являлось перебором, тем более что Спешилову этого и не полагалось делать. Красноармейцы сейчас не подчинении РККА, а в ведении ВЧК, и окажись на моем месте кто-то другой, мог бы случиться скандал.

Воспользовавшись очередной отлучкой комиссара, спросил у Нюси:

— Анна Егоровна, а что ваш жених-водолаз делает в Мурманске?

— Жених? Чей жених? — не сразу поняла девушка, а когда до нее дошло, засмеялась: — Товарищ комиссар вам уже рассказал?

— Ну, Анна Егоровна, мы с комиссаром Спешиловым друзья старые, закадычные. Вы не сердитесь, что он мне такие подробности описывает. Но я в ваши дела не лезу, мне другое интересно. Думаю, может я что-нибудь упустил? Не должно водолазов в Мурманске быть. Все наши специалисты сейчас уголь достают. Вы уж меня простите, но это моя работа, о таких вещах знать.

— Ой, Владимир Иванович, — с легкой досадой отозвалась Нюся. — О вас-то я не подумала. Ляпнула, что в голову пришло. Нет у меня никакого жениха. А водолазом там мой отец служил, но это было, когда еще не Мурманском называли, а Романовым-на-Мурмане. Он тогда причал строил, чтобы английские корабли причаливали, а теперь уже сам под воду не погружается, других учит.

— Ясно, — кивнул я. — Не понравился вам Виктор, потому про жениха и придумали.

— Почему сразу не понравился? — возмутилась Нюся. — Может, вовсе даже и понравился, только подружке мешать не хочу.

— Ну это вы зря, Анна Егоровна, — покачал я головой. — Впрочем, дело ваше.

Вот уж чего-чего, а в личные дела встревать не буду.

— Владимир Иванович, а почему вы меня все время Анной Егоровной называете?

— А что не так? Как вас называть надо? — удивился я.

— Я понимаю, вы начальник, и Нюсей меня не станете звать, но можно хотя бы Аней. А не то как услышу — Анна Егоровна, так сразу себя старухой чувствую лет на тридцать. — Кажется, я не просто заржал, а захрюкал от смеха, но девушка поняла меня немного не так. — Владимир Иванович, я вас не хотела обидеть! Для мужчины тридцать — самый расцвет.

Забавно, а ведь я знал, что девушке восемнадцать лет, а она меня принимает за тридцатилетнего. Но говорить, что старше ее всего на три года, не стану. Зато как бы невзначай поинтересовался:

— А что за подружка у вас Анна Егоровна... — начал я, но спохватился: — Аня, так что за подружка?

— Танька, Татьяна, то есть. Товарищ комиссар у них на квартире стоит, так она на него глаз сразу и положила. Но товарищ Спешилов на нее даже не смотрит. Может, Таня ему на лицо не нравится, хотя девушка очень красивая, ей все ухажеры о том говорили. Раньше, когда Танькин отец банком управлял, женихов у нее было много, а потом он в Германию уехал, а семью в Архангельске оставил, все кавалеры поразбежались. Или то, что у Танька с детства хромая? Так что такого? Вы-то сами как думаете, отчего товарищу комиссару Танька не нравится?

Я повел плечами и дипломатично сказал:

— Так надо не меня спрашивать, а Виктора. Я же эту Татьяну ни разу не видел. Хотите, давайте спросим — отчего это вам дочка квартирных хозяев не нравится? Спросить или сами спросите?

— Да вы что, Владимир Иванович! — испугалась Нюся. — Пусть сами разбираются.

— Вот и я про то. Сами разберутся. У Виктора глаза есть, у Татьяны язык.

От продолжения разговора из забавного перерастающего в тягостный для обоих нас спасло появление комиссара, заявившего, что художник пришел в себя и готов трудиться на благо Советской власти.