Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 37

Сейчас, торопливо следуя по московским сумеркам за спешащим Зайцем, он вновь вспоминал эти дни — до такой степени объект его охоты напоминал Белого Кролика — именем, внешностью и даже жилеткой, из кармана которой он типичным жестом кэрролловского героя вытаскивал время от времени часы и поглядывал на них. Никодим сперва подумал, что он опаздывает на важное свидание, но потом рассудил, что Заяц никак не мог предугадать обстоятельства своего поспешного бегства и, следовательно, вряд ли назначил заранее встречу, а значит, это был просто нервный, обычный для него жест. Сама слежка, о тонкостях и тяготах которой он твердо знал из детективных фильмов, оказалась делом несложным и захватывающим: не нужно было ни изображать фланера у витрин, ни проделывать дырочку в газете, ни (о хитроумие!) имитировать завязывание шнурков, поглядывая в зажатое пригоршней зеркальце. Заяц целеустремленно тащился вниз по Никитской, потом свернул в Газетный, потом, перед церковью, где шло какое-то торжество, так что вся площадка была заполнена народом, приостановившись на секунду, повернул налево («Пытается раствориться в толпе!» — мелькнуло у Никодима), потом, прорезав собрание празднующих, зашагал вверх, потом опять повернул — и, наконец, юркнул, да так споро, что Никодим чуть не потерял его, в маленькую дверь под неприметной вывеской. «Тунец и тунеядец», — прочитал Никодим и нырнул за ним. Это оказалось небольшое кафе с тяжеловесной барной стойкой и маленькими столиками на двоих, стоящими непривычно далеко друг от друга; в дальней части виднелось несколько кабинок. Несмотря на весенний вечер, кафе было полупустым: очевидно, находясь в стороне от обычных московских миграционных троп, оно довольствовалось завсегдатаями, которые собирались позже. Впрочем, может быть, дело было и в причинах кармического характера: в каждом городе бывают такие гиблые места, которые, несмотря на внешне удачное расположение, коммерчески обречены. Никодиму случалось, с холодным сочувствием отстраненного наблюдателя, следить за открытием нового заведения в подобном месте — и видеть, как первоначальный пыл дебютанта медленно тухнет перед лицом неподвластного ему могущества таинственных стихий: все тусклее блеск бокалов, все менее белоснежный фартук у бармена, меркнет улыбка хостес — и вот уже золотозубые смуглые юноши в форменной одежде сбивают вывеску над фронтоном, чтобы освободить место для воплощения чьих-то новых чаяний.

Впрочем, «Тунец и тунеядец», если и шли (точнее, наверное, плыли) по этому пути, то находились лишь в самом его начале, а может быть, и вообще, как подумал, присмотревшись, Никодим, сумели выбраться из смертоносного потока и осесть на бережку: все здесь было уютно обшарпанным, без того оптимистического лоска, которым отмечены самые быстротечные начинания. Под стать интерьеру были и немногочисленные посетители — воркующая в уголке парочка, вдохновенный еврей, что-то быстро пишущий в блокноте и сам посмеивающийся тому, как ладно у него выходит, три старичка, склонившихся над колбой с мечущейся в ней аквариумной рыбкой… других он разглядеть не успел, сосредоточившись на сутулой спине Зайца, который, баюкая в руке широкогорлую рюмку, семенил к дальней кабинке. Никодим, вспомнив оговорку Краснокутского, заказал себе пятьдесят грамм кальвадоса, отказался от нарезанного яблока на блюдце, подаваемого в качестве закуски, и, получив искомое, направился к нему.

При близком взгляде было еще более очевидно, что жизнь не баловала Святослава Залковича: был он морщинист, угрюм, лысоват и красноглаз, насколько можно было судить в полутьме. Этими своими красными и очень сердитыми глазками он недовольно посмотрел на Никодима, недоуменно подняв бровь. «Позволите присесть?» — вежливо поинтересовался тот. «Чем обязан, молодой человек?» — «Мне бы было очень важно с вами поговорить». — «Журналист? Либерал? Сложная мятущаяся душа со стойкими убеждениями?» — «Нет и нет, а про третье не знаю». — «Вы были там?» — «Где?» — «Не врите, — рассвирепел вдруг Заяц. — Я видел вас рядом с Краснокутским». — «Да, я специально пришел, чтобы с вами поговорить». — «Напишите мне письмо, а пока уходите, пожалуйста». — «Я сын Шарумкина».

Заяц взглянул на него с интересом: «Ну уж». — «Именно так».

— Крокодила почешу я, — выговорил вдруг Заяц, глядя ему прямо в глаза.

— Чего?

— Крокодила почешу я одесную и ошую, — повторил он.

— Так как он коротколап, ну а я умишком слаб, — откликнулся вдруг Никодим, не вполне понимая, откуда взялись эти неожиданные строки.

— Добро пожаловать, юный Агафонович, не знаю вашего имени, — церемонно проговорил Заяц, показывая на скамейку напротив. — Сядьте и поведайте дяде Святославу, что вас тревожит.

— Что это за бред про крокодила? — спросил Никодим, садясь напротив.

— Это… вы ведь Нины сын?

— Да, — честно ответил Никодим.

— Тогда она должна была вам рассказать. Ну или могла. Это пока коллега Шарумкин качал вашу колыбель, он напевал разные глупости, которые приходили ему в голову. А в голову ему, честно говоря, приходило много всего и не все стоило исполнять… ну да ладно. Почему-то именно кусок про крокодила привязался и даже вашей матушке нравился… хотя нравилось ей не всё. Совсем не всё.

У Зайца была странная манера речи: он начинал фразу нейтральным тоном, глядя куда-то на стол или на рюмку с кальвадосом (судя по ее форме и цвету напитка, Краснокутский не солгал, а Никодим запомнил правильно). Выговаривал он слова очень тщательно, но фразу вел с паузами, как будто время от времени притормаживая, чтобы из нескольких синонимов выбрать один, наиболее подходящий к месту, — сказывался опыт диктовки. Заканчивая же фразу, он придавал ей немного вопросительный оттенок и вглядывался прямо в лицо собеседника, как будто переспрашивая, точно ли он все изложил и правильно ли его поняли.

— Так чем могу служить? — переспросил Заяц, но уже более мягким тоном.

Никодим помедлил. Он не то чтобы не готовился к этому разговору, но как-то растерялся — слишком много нужно было всего спросить, но непонятно было, с чего начать. «Уж Вероника бы знала, как его разговорить», — подумал он, и мысли соскользнули в привычную область огорчения. «Взять быка за рога, — пронеслось в его голове, — или, вернее, Зайца за уши». Молчание делалось неловким.

— Вы назвали Шарумкина коллегой. Вы тоже писатель? — спросил наконец он и сразу понял, что сказал грубость. — Я, кажется, не читал ваших книг, но, конечно…

Заяц усмехнулся.

— Когда к Шарумкину подходила какая-нибудь восторженная девушка или просветленный юноша со словами «Я прочел вашу такую-то книгу», он всегда улыбался ослепительно, прямо от уха до уха, и отвечал: «Зря время потерять изволили-с». Это как-то сразу сбивало настрой. Так что давайте пропустим ритуальное поглаживание авторского самолюбия и сразу к делу, да?

— А что такое «Схедохраф»?

— Вы и это запомнили? Ну это название моей книги, премию за которую мне так изящно вручили на ваших глазах.

— А что это значит?

— Это человек, который пишет библиографические карточки. То есть я.

— Воспоминания?

— Ну не совсем. Так что вы хотели спросить, юноша?

— Сейчас спрошу. А почему Ираида так обошлась с вами?

— Это большой вопрос. Вопрос, прямо сказать, насущный. (Никодиму показалось, что Заяц уже находится в некотором алкогольном вдохновении, но не мог понять, когда бы он мог успеть — разве что пригубил для храбрости перед вечером.) Желаете послушать?

— Да и даже очень.

— Что есть по-вашему Россия?

Никодим внутренне затосковал.

— Может, пропустим вводную часть? — буркнул он.

— Нет-с, это принципиально важно. Так что же?

— Очень большая и очень холодная страна, населенная печальными людьми.

— Неплохо, лучше, чем можно было ожидать, глядя на вашу юную и, извините, румяную физиономию. Неплохо, но не вполне точно. Ибо Россия, — тут он приблизил к Никодиму свое брылястое красноглазое лицо, — ибо Россия — свет миру.

— Ну допустим. И что?