Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 40

 Никодим помнил по рассказам Краснокутского, что Заяц живет где-то в совершенной глуши, чуть не в деревне, так что для него не было сюрпризом, что тот, боком и сопя устроившись на переднем сиденье такси (и оставив в распоряжении своего спутника заднее), бросил водителю: «Терехово». «Это где болото?» — переспросил тот. — «Оно самое». Старый «cитроен» с матерчатыми сиденьями, поскрипывая, отъехал от «Тунца и тунеядца» и, пощелкивая указателем поворота, влился в поток, спускавшийся по Тверской. В машине пахло бензином и какой-то резкой парфюмерией, наводившей на мысль о плохо проветренных кабинетах, стуке пишущих машинок, вычищенной мелом кокарде… «Курить у вас можно?» — поинтересовался Заяц. «Если угостите папироской — почему нет», — охотно откликнулся водитель, разбитной парень, похожий на ожившего персонажа с рекламы военного займа: в клетчатой рубашке, с легкой неправильностью в открытом лице (так — художественный уроборос — искусство само себя поправляет, чтобы не выглядеть предвзято: как если бы повар нарочно крошил скорлупу в яичницу). Заяц протянул портсигар сначала Никодиму, потом шоферу. Все закурили. Водитель наклонил верхнюю форточку бокового окна, чтобы выпустить дым, так что ветер немедленно засвистел, подав первую реплику в беседе.

«Если бы вы сейчас захотели его найти, с чего бы вы начали?» — спросил Никодим. Заяц пригорюнился. — «Не понимаю. В Москве его точно нет — город маленький, как-нибудь бы точно встретились. Безвылазно в укрытии он сидеть не может, ему надо собаку дважды в день выгуливать. Впрочем, собака умерла, кажется». — «Это которая Тапа?» — «Тап. Вижу, кое-что вы уже раскопали». — «Меньше, чем хотелось бы. А если он здесь окажется — кому он позвонит?» — «Ну мне, может быть, хотя не факт. Не знаю, он человек загадочный». — «Это я уже понял». Помолчали.

«Скажите, а правда, что в Терехове одни миллионеры живут?» — поинтересовался вдруг водитель, которому, как часто бывает, ритуал совместного курения внушил чувство близости с собеседниками. — «Неправда», — буркнул Заяц. — «Что, есть и такие, что, как у латыша — только хрен да душа?» — «И даже в основном». Водитель отчего-то вздохнул с явным облегчением, как будто главной мечтой всей его жизни было — переселиться в Терехово и тут из-за кем-то брошенной неумной шутки мир его грез готов был разлететься в черепки. Несколько раз энергично кивнув своим мыслям, он сгорбился на своем сиденье и устремился взглядом вдаль — не столько, вероятно, вдоль улицы, как в собственное будущее. Судя по выражению лица, увиденное, впрочем, не радовало его. Никодим вновь попробовал: «А что за сектантская деревня, в которой он жил?» — «А откуда такие сведения?» — «Профессор Покойный рассказывал». — «А, вы и этого свинячьего цирюльника уже отыскали?» — «А почему цирюльника?» — «Ну помните апофегму про стрижку порося: визгу много, шерсти мало? Вот так и профессор». Никодим, которому такая характеристика пришлась по душе, хмыкнул. «Ну этот соврет — недорого возьмет. Знаете, кстати, что он обманом раздобыл где-то ранние рассказы Шарумкина и тиснул, мерзавец? — Никодим промолчал. — Насчет названия не знаю, как-то он, кажется, проговорился, но я, признаться, забыл. Но действительно была какая-то деревня, куда Шарумкин любил уезжать надолго — называл это место Монрепо или Укрывище, по настроению. Говорил, что это единственное место, где каждая чашка и каждая книжка не долдонят ему ежесекундно „лентяй, иди трудись“. Была у него такая навязчивая идея — что если он не сидит за письменным столом и не работает, то неблагодарно тратит впустую время, отпущенное ему Создателем. То есть он сам же с этим и полемизировал — говорил, что, пока он не пишет, а гуляет, или читает, или там грибы собирает, например, то в это время все равно в голове идет работа — по его выражению, тесто всходит на дрожжах. Но сам же и изводился из-за этого. А в деревне, он говорил, как в райском саду — нет ни чувства долга, ни чувства вины. Только говном попахивает». Заяц усмехнулся. — «А не знаете, — решился Никодим, — из-за чего мои родители расстались?» — «Ну, вообще тебе, то есть вам, лучше у них спросить. Я Нину не очень знал — но казалась она мне всегда слишком рациональной. Если честно, я думаю, что она, решив завести тебя, просто, как в супермаркете, выбрала самого лучшего… ну, скажем, соавтора. Шарумкин действительно производил впечатление гения, причем непонятно чем: шутки его бывали дурацкие, в разговоре он не блистал, а внешне… ну, мне трудно судить. В любом случае на киноактера точно был не похож. Но вот какое-то было постоянное ощущение, как ветерок через замочную скважину, что он знает что-то, чего мы не знаем. Или что у него свой ключ от двери, в которую нас не пустят, сколько бы мы ни стучались. Это трудно описать. Причем он не кичился, не гордился и вообще никогда не говорил об этом — но что-то такое явно чувствовал и принимал как должное. Ну вот представьте себе человека двухметрового роста: никто не говорит ему „ой, какой вы высокий“, кроме, может, совсем уж чистых душ. Но все как-то имеют это в виду, и он сам не может забыть ни на секунду, а то стукнется головой».

«Дальше дирижируйте», — подал голос водитель. — «Здесь правее, прямо теперь». Машину стало ощутимо подбрасывать на ухабах. Свет фар, одна из которых почему-то смотрела почти в небо, выхватывал из темноты куски штакетника, склонившиеся ветлы… проехали мимо битого жизнью остова старой машины. «А как я потом отсюда уеду?» — спохватился Никодим. — «Да вызову вам машину по телефону, за полчаса приедет». — «А давайте я подожду, — снова вмешался шофер. — Мне отсюда все равно пассажира не найти. Вы ненадолго?» — «Полчаса-час». — «Здесь налево и стоп, приехали».

Водитель выключил мотор, и тьма мгновенно обступила их, наполнившись запахами и звуками. Пощелкивал остывающий металл, стрекотали кузнечики, где-то очень далеко ехал поезд, время от времени подававший гудок, чтобы было не так страшно одному ночью. Пахло лесом, скошенной травой, влагой, землей, какими-то животными. Глядя на темную громаду Зайцева дома, Никодим внутренне присвистнул: вовсе он был не похож на утлую избушку («лубяную», машинально подумал он, заодно опознав источник стереотипа), рисовавшуюся ему в воображении: был он кряжистый, каменный и совершенно безжизненный на вид, как и ближайшие его соседи, только у третьего или четвертого по счету дома светились окна и слышались от него повторяемые гаммы. «Вот преимущество уединенного жилья, — проворчал Заяц, возясь с ключами. — В городе ей бы давно голову оторвали за ночные экзерсисы, а тут бренчит, бренчит, бренчит. Тогда подождите, пожалуйста», — обратился он к шоферу. — «Охотно, шеф. Я пока дымком потравлюсь, если оставите». Заяц протянул ему портсигар, откуда тот, аккуратно стараясь не задеть пальцами мундштуки, вытянул одну папиросу: «Наше вам». Дверь щелкнула и распахнулась, щелкнул выключатель. Заяц с Никодимом, щурясь от яркого холодного света, прошли внутрь.

Внутри дом казался еще больше, чем снаружи: они стояли в огромной прихожей, пол которой был выложен черно-белым кафелем, напоминая гигантскую шахматную доску; стены от пола до потолка были забраны книжными полками, между которыми с трудом была втиснута небольшая вешалка с висевшими на ней какими-то непритязательными плащами и чуть ли не шинелями. Судя по одежде, Заяц жил один, но вряд ли он самостоятельно мыл это футбольное поле: значит, есть прислуга, — упражнялся Никодим в дедуктивном методе, вспоминая заодно официантку из «Тунца»: знала ли она, расточая свои милости, что пожилой любитель кальвадоса не так прост, как кажется? Впрочем, сам любитель тем временем освободился от пиджака, пристроив его на тремпель, и жестом пригласил Никодима вперед. Следующая цепь светильников вывела из темноты длинный коридор, тоже с книжными шкафами; пройдя по нему несколько шагов, они повернули вправо — вероятно, в гостиную или библиотеку: здесь тоже были книги, но кроме них — камин, два кресла и пышный ковер на полу. Над камином висела картина — молодая женщина, смутно показавшаяся Никодиму знакомой, стояла в длинном белом платье на фоне романтических руин. В углу комнаты высилась деревянная полированная радиола на тонких ножках с большой надписью «Strassfurter». Заяц со старомодной учтивостью усадил Никодима в кресло, осведомившись, что тот будет пить. — «Кальвадос, конечно». — «Отличный выбор, как говорят в рекламе», — отвечал тот, отправляясь в темноту к живительному источнику.