Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 46

На месте ему не сиделось: до сих пор встревоженное сознание ежесекундно ожидало звонка в дверь, так что о сне не могло быть и речи. Можно было бы переночевать где-нибудь в гостинице поблизости, но там непременно потребовали бы паспорт, что, в сочетании с местом его выдачи, сразу переводило бы Никодима в разряд подозрительных. Еще хуже с точки зрения потенциального соглядатая выглядело бы бесцельное шатание по ночным улицам: первый же городовой, стихийный мастер психоанализа, заключил бы: «О, нечистая совесть» — и как минимум проверил бы документы. Подбадриваемое впрысками адреналина сознание породило тем временем новый план, на сей раз внешне неглупый: собрать сумку с вещами для дальней поездки и отправиться на Виндавский, даже и пешком. Билет у него был, хоть и вечерний: в такой ситуации пассажир, прибывающий на вокзал чуть не за сутки, может показаться неисправимым эксцентриком, но уж точно не подозрительным типом. Тем более что на фоне вокзальных нищих и бродяг он будет смотреться так импозантно, так вызывающе нормально, что взгляд жандарма будет скорее отдыхать на нем, нежели тревожно фокусироваться.

Достав из-под дивана походный баул, Никодим стал собирать его. В обычное время занятие это скорее доставляло ему удовольствие, но и сейчас оно отвлекло и как-то успокоило своей рутинностью. С привычной обстоятельностью он проверял по списку из блокнота — смены белья, теплая куртка, зонтик, фотоаппарат, две запасные кассеты к нему, письмо Густава с инструкциями, пакеты для семян (даже если заказчику не требовались образцы флоры из родимой усадьбы, он получал их от фирмы в качестве подарка), еще какие-то мелочи. Извлеченный из шкафа приличный костюм (паллиативная замена смокингу, на котором настаивала мать) был освежен щеточкой и повешен в прихожей как некстати подвернувшийся под руку партизанам шпион. Напоследок в баул отправился том «Несобранного» Шарумкина. Сверху лег ненужный в дороге, но отчего-то сам попросившийся в руку индусов блокнот с копией интервью. Машинально оглядевшись (как всегда делает человек, заканчивающий сборы), Никодим вспомнил вдруг, что в последний свой выезд, попав под дождь и страшно вымокнув, он решил взять с собой в следующий раз фляжку коньяка и термос, чтобы заполнить его в гостинице горячим чаем. Пустая фляга, откуда-то давно к нему приблудившаяся, нашлась довольно быстро; едва початая бутылка коньяка стояла в буфете, так что с этой частью программы проблем не возникло. А вот с термосом не заладилось: Никодим довольно быстро его отыскал, но обнаружил, что Вероника заваривала в нем какие-то целебные травки (некоторое время назад захлестнувшая Москву мода на всякие сборы и отвары по якобы древним рецептам не миновала и ее). Травки эти давно высохли и превратились в сено, которое Никодим с удовольствием вытряхнул в помойное ведро, но, дорого продав свою жизнь, они прокоптили внутренность термоса какими-то дурманно-болотными ароматами, навевающими мысль об одиноких криках выпи над осенней равниной. Прополоскав несколько раз его водой из-под крана и добившись лишь того, что запах слегка посвежел, не убавив интенсивности, он решил обдать термос кипятком. В ожидании, когда чайник закипит, он вернулся в комнату, сел в кресло рядом с приоткрытым баулом и немедленно заснул.

Снилось ему, что он находится в метро в каком-то, вероятно, европейском городе: названия объявляют на языке, который он не знает, но смутно о значении отдельных слов догадывается. Он — не то чтобы попрошайка, но что-то вроде: он идет по вагонам, играет на чем-то вроде аккордеона и поет печальную протяжную песню (на том же незнакомом ему языке). На плече у него сидит маленькая собачка, держащая в зубах пластиковое ведерко, в которое сердобольные пассажиры иногда бросают монетку-другую. Дужка ведерка мешает собачке говорить, так что она разговаривает с Никодимом мысленно, причем по-русски; это даже не разговор, а скорее инструкции: «здесь подожди», «сейчас будет остановка, не мешай выходить людям, а то выгонят», «видишь женщину в синем? задержись рядом с ней, она хочет дать нам сто песо, но стесняется искать их в бумажнике, так что старается нащупать вслепую». Кроме того, она подсказывает Никодиму слова песен, если он забывает. Между тем народу в вагоне становится все меньше и меньше, и наконец Никодим с собачкой остаются одни, но играть и петь он не перестает — просто теперь делает это для нее. Наконец останавливается и поезд. Конечная. Никодим с собачкой выходят и поднимаются по лестнице наверх. Выходят на улицу. Оказывается, станция метро встроена в подножие огромной горы. На ней ни травинки, а вся она рыже-коричневого цвета. Дует довольно сильный ветер, вздымая вихри такого же цвета пыли. Никодим с собачкой начинают медленно подниматься в гору, причем собачка не выпускает из пасти ведро, которое покачивается под порывами ветра так, что монетки слегка позвякивают; купюра в сто песо, которую-таки положила синяя женщина, при очередном порыве ветра вылетает из ведерка и порхает прочь. Никодим беспокоится, не сдует ли ветром собачку, но чувствует сквозь ткань рубашки, что у нее как будто заострились коготки, так что она крепко держится у него на плече. Тропа, сперва взбиравшаяся круто вверх, так что Никодиму приходилось придерживаться за камни, выполаживается и начинает идти в гору широким серпантином. «Ты знаешь, что слово „серпантин“ — от французского „змея“? — спрашивает у Никодима собачка, — смотри под ноги». Никодим внимательнее смотрит и действительно вскоре видит змею, высунувшуюся из норки: она укоризненно покачивает своей заостренной головой, а потом зевает во всю пасть. «Ладно, проехали, — говорит собачка. — Теперь прибавь ходу, а то медленнее всех тащимся». Никодим смотрит по сторонам и видит, что вся гора заполнена столь же медленно поднимающимися мужчинами и женщинами, причем у всех, кого он может разглядеть, на плечах тоже сидит по собачке. «Сейчас выйдем на перевал, там фумаролы пойдут», — говорит ему собачка почему-то укоризненно. «А что такое фумаролы?» — робко переспрашивает Никодим, стесняясь своего невежества. — «Это такие щели в стенах потухшего вулкана, через которые вырывается удушливый дым». Никодим немедленно чувствует запах удушливого дыма и просыпается: дым есть и здесь, он клубами валит с кухни, где горит перестоявший на огне чайник.

 С давних времен было заведено, что те гости князя, которые не имели своей машины, могли добраться до его поместья в специальном экипаже. Это были каким-то образом приобретенные в Англии и вывезенные в Россию черные лондонские кебы: с большими круглыми фарами и выражением надменного удивления на морде — как будто они не переставляли изумляться повороту в своей автомобильной судьбе. В конструкцию их были внесены минимальные изменения — руль переставлен справа налево, вместо светящейся панели под козырьком с надписью «Taxi» вставлена еще одна мощная фара, а на дверцы нанесен герб князя с очень убедительными геральдическими грифонами на задних лапах, бережно держащими в передних его витиеватую монограмму.

В зависимости от числа ожидаемых гостей несколько таких машин за два часа до начала приема начинали дежурить на Сухаревской площади, посреди небольшой парковки за лотками и киосками букинистов: водители из той же немногословной породы, что составляла постоянное окружение князя, сверяли вновь прибывающих с заранее сделанными списками, рассаживали их по автомобилям (невзирая на протесты, так что в уютной, пахнущей сигарами темноте порой оказывались притиснуты друг к другу злейшие многолетние враги или бывшие супруги) и, по мере заполнения, отправлялись в путь. Случались и конфузы: так, недоглядев, прихватили однажды подслеповатого и рассеянного старичка, воодушевленного свежим сухаревским приобретением («Sonetti Lussuriosi» 1798 года) до полной утраты реальности. Последняя вернулась в нему на подъездной площадке против княжьего дворца, где он, вылезший из кеба и щурящийся, как обмишулившаяся землеройка, вертелся в ужасе, разглядывая вековые сосны и готические своды, невесть откуда взявшиеся вместо родной Собачьей площадки (а тем временем с сопоставимым пылом на Сухаревской вертелся его однофамилец, которого молчаливый мамелюк раз за разом отпихивал от дверцы, поскольку имя его было уже вычеркнуто из списка).