Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 63

Темнело уже вполне ощутимо. Лес как будто надвигался на Никодима со всех сторон: деревья подступали к самой дороге, как толпа фанатиков, образующая живой коридор, еле сдерживаемый двумя рядами полицейских. Впереди, метрах в пятидесяти (он отметил про себя, как сократилось поле видимости), дорогу перебежало какое-то приземистое животное, на секунду приостановившееся и внимательно поглядевшее на него — барсук это был, лиса или небольшой волк? Пора было принимать решение — или устраиваться в лесу на ночь, или уж твердо стараться дойти до деревни, уповая на лунную ночь, которая позволила бы хоть как-то видеть тропу. Никодим вновь сбросил баул и прислушался к себе: у него не было ни ножа, ни топора, так что построить даже элементарный шалаш он не мог — но были спички, благодаря чему костер был ему обеспечен. В этом случае надо было останавливаться уже сейчас, с тем чтобы насобирать топлива, достаточного до утра. Хорошо бы еще, конечно, расположиться поближе к ручью или роднику, чтобы не иметь трудностей с водой: пить пока не хотелось, но он по своему опыту знал, что парадоксальная человеческая психология склонна усиливать жажду именно в те минуты, когда вода оказывается недоступна. Оглядывая стремительно темнеющий лес в поисках подходящего места, он вдруг почувствовал легкий запах дыма, как будто рожденный планами его воображения. Вслед за дуновением дыма донесся приглушенный лай — и он понял, что Могили все-таки близко.

 Деревня лежала в низине — и по расположению ее сразу было понятно, что древние славяне или финноугры, некогда здесь поселившиеся, не опасались нападения соседей, а пуще прочего боялись зимних ветров: обычное дело для России, где климат опаснее лихого человека. Усмехнувшись, Никодим подумал, что ключевое наше отличие от Южной Европы (где, напротив, на каждом холме стояло бы по замку) именно в этом: в Европе прожить одному можно, из-за чего любое коллективное действие всегда добровольно, например танец тарантелла. У нас, напротив, в ходу соборность вынужденная, обусловленная внешними обстоятельствами: если не выстроиться в каре, загнав вовнутрь женщин и детей, то племя погибнет, оттого и любой индивидуализм кажется здесь высшим пределом желаний. Впрочем, в нынешнюю минуту одиночество не привлекало его нисколько: ныло плечо, оттянутое баулом, подступала жажда, чувствовался голод — в общем, как в старинном, чуть ли не из горбуновского еще репертуара, скетче: «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Дорога, на прощание вильнув, чтобы показать характер, стала спускаться между двух холмов; очевидно, ранней весной здесь низвергался водяной поток, изрезавший автомобильные колеи поперек движения, из-за чего Никодим несколько раз поскользнулся и чуть не упал. В густых сумерках он подходил к околице: ближайшие к лесу избы были темными, хотя не вовсе безжизненными: в одной избе горела, вероятно, лампадка перед иконой; из другого двора слышался перестук копыт и мычание коровы, лаяла собака. Пока Никодим шел, уже почти на ощупь (электричества здесь, кажется, не было), вдоль улицы, ему стало казаться, что жители бежали отсюда прямо перед его появлением, побросав имущество и скотину: все звуки, которые он слышал, принадлежали лишь бессловесным существам — квохтанье куриц, похрюкивание свиней и еще какая-то неразличимая возня. Первое попавшееся ему живое существо было кошкой: она сидела на столбце ворот и умывалась лапой, поглядывая, как показалось Никодиму, на него насмешливо. «Ты тут одна осталась, все разбежались?» — спросил он, с отвычки удивившись своему голосу. «Нет, не все еще», — неожиданно ответил ему мужской голос, и от темного, неразличимого в темноте дома отделилась щуплая фигура; блеснули очки. Незнакомец сперва показался почти подростком: одетый во что-то черное, бесформенное, вроде рабочего халата, он был невысок и худощав; в руке он держал незажженную папиросу. «Огоньком не богаты?» — обратился он к Никодиму. Чиркнула спичка, озарив на секунду его черты: редкая русая бородка, похожая более на мочалку; странное, почти безбровое, фактурно вылепленное лицо, из тех, что поневоле любили немецкие живописцы XVI века, добавляя по тогдашней моде духовной многозначительности своим моделям: пивным магнатам, сельдяным королям. Впрочем, впечатление портили какие-то лекарские очочки, крепко оседлавшие его аристократическую переносицу. Темно-русые волосы были зачесаны в семинарский пробор, смазанный еще, как показалось Никодиму, льняным маслом; впрочем, пахло от него успокаивающим деревенским ароматом: смесью дыма, полыни и еще чего-то трудноуловимого. Кошка, зашипев, спрыгнула с ворот и растворилась в темноте.

— Простите за бесцеремонность, — начал незнакомец, жадно затягиваясь, — но мы здесь люди вынужденно простые («Слышу-слышу, прямо начиная с тебя», — скептически подумал Никодим). — Вы, я извиняюсь, кто?

— Мне, вообще-то, надо в Шестопалиху, но у меня машина сломалась.

— Далеко отсюда?

— Нет, меня вез таксист из Себежа, но застрял на мосту и отказался ехать дальше.

— До Шестопалихи путь неблизкий. Вас там ждут?

— Скорее нет, чем да.

— Вы новый доктор, вероятно?

— Да нет, упаси Господь. Меня попросили сфотографировать тамошнюю усадьбу.

— Усадьбу? — протянул незнакомец. — Нет там никакой усадьбы.

— Ну сейчас нет, так была, недалеко оттуда, за лесом. Может быть, жители подскажут.

— А вот это точно нет. Жители там, мягко говоря, своеобразные.

— Ну мне все равно надо попробовать. Другое дело, что в темноте мне туда, похоже, не добраться. Можно здесь где-нибудь переночевать?

— Да это-то нетрудно, ночуйте хоть у меня. То есть в ближайшие часа три-четыре я буду занят, а потом пожалуйста. Хотите, открою вам, вы пока посидите, подождете в тепле. Или, впрочем, если угодно, пойдемте со мной, может быть, вам интересно будет. Сумочку только оставьте.

Повернувшись, он пошел к дому, ловко поворачиваясь среди каких-то колючих кустов, обступивших тропинку. Заметив, что Никодим мешкает и неуверенно ступает в темноте, он вернулся и, взяв его за рукав, повел за собой. «Здесь осторожнее», «здесь левее», «стоп, ступенька». «Осторожно, прикройте глаза, сейчас будет свет», — проговорил он наконец. Никодим послушно прикрыл веки; вспыхнуло бледноватое пламя карманного фонарика. Никодим открыл глаза и испытал мгновенный шок: мешковатая одежда незнакомца оказалась подрясником, а сам он — весьма юным (хотя и не настолько, как казалось прежде), но несомненно сущим в сане православным священником. «Удивлены?» — усмехнулся он. «А вам разве можно курить?» — не слишком деликатно парировал Никодим. — «В принципе не благословляется, но и строгому порицанию не подлежит. Оставляйте вашу сумку и пойдемте. Или хотите здесь отдохнуть?» — «Нет, пойду с вами. Дверь вы не запираете?» — «Ну это же деревня. Нет, конечно. Если на двери замок — его из вредности сломают и внутри еще нашалят, а так никто не тронет».

Подсвечивая фонариком, они быстро шли по тому же темному переулку, но, завернув за угол, Никодим понял, куда подевались все жители: перед ними, в конце довольно длинной улицы, стояла церковь, вся залитая светом, перед которой толпилось несколько десятков человек. Иные из них держали горящие факелы, которые придавали всей сцене неуловимо средневековый вид. «Нам придется подойти порознь, — шепнул священник. — Подождите минуту-другую, пока народ весь войдет, и ступайте прямо внутрь». С этими словами он нырнул куда-то вбок, за пределы освещенного огнями круга, и Никодим остался один. К его изумлению, жители деревни не обращали на него особенного внимания — они не то чтобы демонстративно его не замечали, а, напротив, вели себя так, как будто чужаки для них — обычное дело, словно вокруг была не труднодоступная русская деревня на самом краю ойкумены, а какая-нибудь Флоренция, где туристы составляют неотменимую и весьма надоедливую, хотя и доходную часть пейзажа. Время от времени мужики и бабы на него поглядывали, порой встречались с ним глазами, но первыми отводили их — скорее по деликатности, нежели из неприязни. Никодим, в свою очередь, исподволь разглядывал их; какая-то странность не давала ему покоя, покуда он не разгадал ее: в толпе совсем не было детей. Было несколько старух типичного деревенского затрапезного вида; группа седобородых старцев, обступив рыжего косматого великана, слушала его негромкий рассказ, причем он так старался приглушить свой от природы гулкий голос, что до Никодима доносились только какие-то взрыкивания; остальные разбрелись кучками по двое-трое, держась поближе к источникам света. Вдруг по толпе пробежала волна смятения, откуда-то из-за церкви послышались сдавленные взвизгивания и топот ног. Люди отхлынули от входа, чтобы дать место процессии — шестеро дюжих мужиков торопливо, почти бегом несли предмет, который сперва показался Никодиму носилками, но потом он увидел, что это просто снятая с петель дверь, на которую сверху был положен матрас. На матрасе извивалось крупное существо, которое и было источником звуков. При колеблющемся свете фонарей Никодим увидел, что это человек, женщина, судя по длинным спутанным волосам, полностью закрывшим ее лицо. У нее были связаны руки и ноги, причем обе веревки были дополнительно перекручены вокруг матраса, так что она почти не могла шевелиться, но при этом ни на секунду не оставалась без движения — все ее тело ходило ходуном — она поводила плечами, двигала бедрами, пыталась оторвать от матраса голову и непрерывно издавала тот одновременно жалобный и грозный звук, который Никодим услышал еще до того, как увидел процессию.