Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 69

Между прочим, судя по запаху, свиней в дрогах действительно возили, причем, может быть, совсем недавно: так же, впрочем, как и рыбу, сено, смолу (или свежие дрова), а также навоз на поля — все это Никодим с ходу обонял, устраиваясь на сиденье тоже явно лодочного происхождения. Кроме него, в телеге было трое пассажиров, все ему знакомые. Рядом с ним, целомудренно отстраняясь, чтобы случайно не прикоснуться к нему бедром (что в узком кузове было не так-то просто), сидела, потупившись, бывшая кликуша: в тех же темных юбке и кофте, в синеньком платочке, комкая в руках какую-то былинку. Никодиму диковато было видеть ее, еще несколько часов назад растелешенную, беснующуюся, грубящую басом, в настолько преображенном виде — сейчас, когда черты ее были разглажены, стало видно, насколько она молода: от силы ей было лет семнадцать. Сама она, может быть и не помня в деталях подробности своих приступов, явно была наслышана о них, отчего чувствовала себя неловко (что, между прочим, усугублялось и присутствием чужого), так что бледное лицо ее то и дело заливалось краской. Чтобы не смущать ее дополнительно, Никодим опустил глаза, но поневоле уперся взглядом в ее ноги, обнаженные почти до середины голени: они были настолько белы, что отливали даже синевой, с тонким рисунком голубоватых вен, словно патина на старинном костяном фарфоре. Очевидно, она успела сбегать на речку и отмыть ступни, тоже теперь белые, изящной, правильной формы, удивительной для той, что вынуждена все теплое время года ходить босиком; почувствовав его взгляд, она подобрала ноги под лавку и взглянула на Никодима умоляюще.

Он перевел взгляд на сидевшую впереди женщину: одну из тех, что помогали в церкви управляться с пациенткой. Дневной свет преобразил и ее: она оказалась крепкой, краснощекой деревенской бабой, если бы не глаза — серые, совершенно ледяные, с длинными красивыми ресницами. Коротко поздоровавшись с Никодимом, она продолжала свою речь, прерванную его появлением.

— В принципе, человек — это тот же еж, — говорила она (Никодиму сперва показалось, что он ослышался, но она продолжала развивать свою мысль). — Каждая его иголка — это какая-то его особенность: одна иголка — любовь к сыну, а другая, например, любовь к кислой капусте. Ты подойди к нему с той стороны, где иголки тебя не колют — если любит он, например, грибы собирать и ты любишь — так значит на этом вы и помиритесь. А если лезть там, где у вас розно, так и будет колоться. Он, например, любит еду поострее, а ты попреснее: так вам никогда не сойтись. Если люди вместе долго живут, у них иголки притираются друг к другу, а при этом у обоих они и в сторону смерти мягчеют. Помнишь, как Дмитровна говорила, что ее «сдох не берет»? Вот потому и не брал, что смерть об иглы ее кололась. Помнишь?

Человек, к которому она обращалась, сидел вполоборота к ней прямо перед Никодимом и правил лошадью: впрочем, последняя, кажется, не нуждалась в водительстве, поскольку явно знала дорогу. Здороваясь, Никодим мельком отметил его грузность, особенную какую-то округлость, которая награждает собой специальный русский тип (иногда, впрочем, появляясь и на юге Италии): такой человек, вытянувшись во весь рост, отведенный ему природой, не останавливается, а начинает раздаваться вширь. Дойдя годам к двадцати пяти до известных одышливых кондиций, он остается в них уже до самой старости, почти не меняясь внешне. Обычно такой хабитус подразумевает благодушие не без хитрецы и особенную мастеровитость: таковы, например, в обеих наших столицах почти все часовщики и многие букинисты, но и не только. Этот же флегматический тип склонен, кстати сказать, и к излишним умствованиям. Впрочем, экземпляр, попавшийся Никодиму, был, по крайней мере пока, весьма немногословен и на вопросы своей соседки (а кажется и жены) отвечал каким-то нейтральным мычанием. На голове у него, несмотря на жару, была шерстяная шапочка, и, когда он поворачивал голову вправо, Никодим видел поросшую седоватой шерстью ушную раковину, небритую щеку и желтые крапинки в уголке прищуренного глаза.

— По сути и умеет человек всего одну вещь, — продолжала она, бессознательно цитируя греческого мудреца, — ровно как еж: свернуться клубком и повернуться иглами к обидчику. И любятся, между прочим, ежи, как люди, живот к животу, а не как прочие зверушки. Вот только ежик на зиму засыпает, а человек нет. А хорошо было бы — набуровился в октябре, печь протопил как следует, завернулся в тулуп покрепче и спишь себе до марта, кум королю.

— А вроде в Мансурово раньше так и жили, теть Надь, — проговорила кликуша, поднимая на нее глаза и сразу краснея. — Мне Филипповна рассказывала. Когда голод был, мужики скотину всю повырезали, так что зимой дел вообще не было, только спать. Ну и еды не было. Они и лежали неделями вповалку на печи, даже не топили. Встанет кто-нибудь один, попьет из ковшика, лед проломив, выйдет до ветру и обратно. Редко-редко сухарик погрызть только. И так до весны дотянули, а там Лисий Черт приехал.

— Помолчим, — подал вдруг голос возница. Кликуша мгновенно остановилась и как-то съежилась, но старшая продолжала:

— А еще хоть и рассказывают, что ежи запасают яблочки, но это неправда, они их вообще не едят. А вот про разрыв-траву все верно, действительно они ее умеют находить.

— А что это? — не утерпела кликуша.

— Это трава, которой все замки и все запоры открыть можно. Пучок ее возьмешь, потрешь немного — и железо само к твоим ногам свалится. Мы когда детьми были, часто с ней играли. Однажды у нас монах остановился, который по деревням ходил, на новую церковь собирал после пожара. А был он в веригах, таких вроде кандалах, ржавых цепях на руках и на ногах. И мы, пока он спал, подобрались к нему и потерли разрыв-травой, они расковались и упали. Уж как он ругался! Кузнеца у нас тогда не было, надо было в Могили ехать его заковывать обратно, а он без них прямо ходить не мог, привык к тяжести, так что шаг сделает, а ему так легко, что равновесие теряет и в траву валится. Так он цепи эти обратно веревками привязал и пошел, придерживая, в Могили. Уж так ругался.

— А как еж помогает ее найти?

— А очень просто. Весной, когда ежиха принесет деток, они еще с колючками мягкими, она их прячет тщательно, чтобы птицы и особенно змеи не нашли. Еж, он ведь змей ест, так что они всегда хотят ему отомстить и охотятся за ежатами. Так вот, ежиха прячет их хорошо, но она не может все время с ними сидеть и бежит на охоту. А в это время надо взять и вход в ее норку тихонько завалить камнями. Она возвращается, а тут камни. Тогда она тихонько кричит на своем языке: «Де-е-е-етки, вы жи-и-и-ивы?» Они ей отвечают: «Да, мамочка». «Е-е-е-е-есть хотите?» — «Да, мамочка, очень». Тогда она бежит искать разрыв-траву, и тут уже нужно за ней следить. Трава эта точь-в-точь обычная резучка, но чудесная. Ежиха отгрызет пару стебельков и бежит обратно камни рушить, а ты тогда остаешься на месте и, глаз с этого пучка не сводя, подходишь поближе и тоже рвешь. Вот это и будет разрыв-трава. А однажды, когда еще барин был…

— Помолчим, — вновь произнес мужчина, и на этот раз слова его возымели действие: любительница ежей прервалась на полуслове и отвернулась. Опустилась тишина: слышно было лишь дыхание лошади, мягкие удары ее копыт и слабый скрип телеги. Лес, обступивший дорогу, опять изменился: сейчас это был суровый темный еловый бор, почти без вкрапления других деревьев. Заслоняя солнце, высокие ели почти не допускали иные растения селиться под своей кроной — лишь тут и там виднелись куртины папоротников, привыкших за свои миллионы лет к скудным условиям существования: их предки жили на этой земле до появления не только людей, но и вообще теплокровных существ, некогда равнодушно наблюдая, как из первобытного, еще солоноватого моря выползала на берег первая из любопытных рыб, начинавшая постепенно догадываться, что две пары цепких лап могут во взрослой жизни оказаться полезнее хоть и изящного, но такого непрактичного хвоста. С той же поры уцелели и мхи, живым ковром покрывавшие неровности почвы и особенно охотно селившиеся на полусгнивших стволах рухнувших исполинов.